Луч - [8]

Радусский переживал поистине восхитительные минуты. Он простил судьбе все перенесенные страдания, не страшился предстоящих, чувствовал, какими крепкими узами связан с тем маленьким школяром, который еще сегодня казался ему совсем чужим. Эта прогулка темной ночью по пустынным полям доставляла ему неописуемое наслаждение, физическое и духовное. Сколько раз, летом и зимой, он ходил, бывало, этой дорогой и всегда испытывал ту же радость, что и сейчас. Только сейчас она была гораздо сильнее и глубже. Он чувствовал себя более чем когда‑либо способным начать новую жизнь, работать с тем стократ упорным рвением, которое рождается любовью. Замыслы, которые он лелеял годами, казались ему чуть ли не воплощенными в жизнь, принимали четкие формы, как нагретый металл, после ковки опущенный в воду.

Когда Радусский шел так, погруженный в мысли, до слуха его донеслись с дороги и со стороны поля торопливые шаги. Он остановился и стал всматриваться в темноту. Вдруг он не увидел, а скорее почувствовал, что дорогу ему преградил высокий мужчина.

— Господин хороший, — сказал мужчина, — куда это вы идете?

Радусский, привычный к ночным нападениям и самозащите, по звуку голоса понял, что этот человек обладает большой физической силой. Сунув руку в карман, он быстро вынул из кобуры револьвер и держал его наготове. В ту же минуту он услышал, что сзади к нему тихо подкрадываются другие люди.

— Куда иду? — спокойно ответил он, поворачиваясь спиной к канаве, чтобы обеспечить себе оборонительную позицию. — Да так, куда глаза глядят… А тебе какое дело?

— Коли есть деньги, так давай по доброй воле, — глухо проговорил тот, подступив к Радусскому и опустив голову.

— Ах, тебе денег надо! Ни с места, не то получишь пулю в лоб.

— Вицек, — отозвался голос сбоку, — дай ему…

В то же мгновение Радусский услышал над головой свист палки и почувствовал страшную боль в затылке. Рука моментально одеревенела, как будто отнялась. Второй удар сбил ему шляпу на лоб. Заскорузлые кривые пальцы схватили его за горло. Когда, рванувшись изо всех сил, он высвободился, пальцы вцепились в бархатный воротник пальто и отодрали его. С огромным напряжением он поднял револьвер и, целясь в голову человека, которого успел разглядеть в темноте, выстрелил раз, потом другой. Тени грабителей исчезли в дыме. Тотчас послышался топот их ног. Перескочив через канаву и взрывая сапогами рыхлую землю, они улепетывали в поле. Не прошло и минуты, как все стихло.

Не двигаясь с места, пан Ян стал поднимать и опускать правую руку, проверяя, не сломано ли плечо. Было очень больно, но он мог свободно двигать рукой. По спине пробегал озноб; в страшном возбуждении Радусский судорожно сжимал в руке револьвер. Поглядывая по сторонам, он быстрыми шагами направился к городу и вскоре очутился в аллее. Ветер печально шумел в ветвях. Радусскому подумалось вдруг, не сон ли все это, но острая боль в ключице и негнущиеся пальцы убедительно доказывали, что это явь.

Он остановился под одним из деревьев и прижался спиной к стволу. Руки его бессильно повисли, голова упала на грудь. Все в нем странно онемело, горло сжалось, будто сдавленное снова рукой грабителя, и из стесненной груди вырвался стон, а в мозгу, невольно, безотчетно, как набегает слеза, всплыла мысль:

«Так‑то ты меня встретила?..»

Потом он побрел дальше и очутился в предместье. На улицах не было ни души, но в домах еще не спали. За заборами и ставнями тут и там горели огни. На кривую уличку, ведшую в центр города, падали полосы света, освещая многочисленные следы колес, избороздившие глубокую грязь. Справа жался к домам узенький тротуарчик из мелкого щебня. В некоторых местах, около сточных канав, под заборами, там, где стояла просто непролазная грязь, пешеходная дорожка пропадала совсем, как бы уступая свирепому натиску обрушившейся на нее стихии. Все же и тут были своего рода тропинки, сложная система зигзагов и петель, которая весьма облегчала путешествие, позволяя пройти по улице, не промочив ног. Восстановив в памяти эти коммуникации, Радусский выбрался на главную улицу.

Первое чарующее впечатление от родного города уже изгладилось. Из темных переулков и с отдаленных площадей, дремавших во мраке под охраной трех — четырех фонарей, надвигались тени прошлого. Из ворот и черных щелей, из‑за вывесок, табличек и очертаний домов, еле видных в тусклом свете фонарей, выплывали картины детства, а за ними вставали призраки прошедших дней, полных забот и опасений, разочарований и несбывшихся надежд. Все то, что за годы отсутствия стерлось в памяти так же бесследно, как боль, пережитая в младенчестве, когда прорезываются первые зубы, ожило и заслонило новые замыслы и впечатления. Город предстал теперь перед Радусским не в том волшебном покрове, в каком он увидел его в счастливую минуту возвращения, и даже не в своем реальном обличии, но как цепь давно забытых образов. Он шел по пустынным улицам, и плечо у него мучительно ныло, а в ушах все еще звучали два револьверных выстрела. Перед глазами в ночном мраке развивали свой ветхий свиток угасшие мертвые чувства, давно выброшенные из сердца и как бы чужие.