Луч - [3]

— Убирайся отсюда, нехристь, не то костей не соберешь… Марш в жидовский вагон, вонючка!

— Я и тут могу ехать, у меня булет.

— Хоть у тебя и «булет», я тебе, как добрая мать родному сыну, говорю: не хочу я, чтобы ты возле меня сидел, а не уйдешь подобру — поздорову, так двину по морде, что тебя с этой скамейки отвезут в некрашеном гробу прямехонько на еврейское кладбище.

— А вы думаете, я не могу дать по морде?

Молодой еврей не. успел произнести эти слова, как из груди его вырвался вопль, а пассажиры, сгрудившиеся около лавки, шатнулись в сторону.

— Гвалт! — орал еврей. — Господин кондуктор, что это такое? Разбой… Разбойник… Убивают!

— Молчи! — орал господин в енотах, за минуту до того спихнувший его с лавки.

— Как это «молчи»! Сам молчи, злодей! — во все горло завопила жертва.

— Перестань визжать, жид! Куда прешь! Что ты с ним разговариваешь, дай ему в ухо! — кричали теперь уже несколько голосов.

Сверх словесных увещаний еврею так намяли бока, что он совсем притих и смиренно стоял в толпе.

Середину вагона занимала круглая железная печь; ее затопили еще в Сапах, но угли раскалились как следует только сейчас. Пассажиры курили не переставая. Дым, смрад, духота были нестерпимые. Больше всех страдали обе маленькие соседки Радусского. Один из пассажиров, который чуть ли не сидел на них, немного отодвинулся— его внимание привлек шум по другую сторону печи, и девочки вздохнули было свободней, но глаза их тотчас же приняли унылое выражение. Против них, оживленно беседуя, сидели два молодых человека; тот, что помоложе, курил папиросу за папиросой и совершенно невозмутимо пускал дым прямо в лицо старшей, семилетней девочке. Он выкурил одну папиросу, затем другую и уже полез в портсигар, намереваясь угостить приятеля, но в эту минуту старшая девочка как‑то странно вздрогнула и поникла бледным личиком. Ей стало дурно. Радусский быстро растолкал увлеченных разговором соседей, опустил оконную раму и вежливо попросил окружающих перестать курить. Молодые люди недоуменно посмотрели на него, словно он изъяснялся по — малайски, и продолжали разговаривать. Девочке скоро стало лучше, но окно пришлось закрыть, так как пассажир с третьей скамейки, бледно — желтый субъект с широким носом, клинообразной бородкой и кислым, безнадежно меланхолическим выражением лица, закричал, что у него начинается воспаление правого легкого. Не успели поднять раму, как сосед, сидевший напротив, вынул свой неистощимый портсигар, предложил приятелю папиросу и приготовился чиркнуть спичкой.

— Послушайте, — сказал ему Радусский, — хоть на минуту перестаньте курить, черт возьми. Разве вы не видите, что девочке дурно.

Юноша неопределенно ухмыльнулся в ответ, спичкой не чиркнул, но и не вынул изо рта папиросы.

Как раз в это время по вагону проходил обер — кондуктор со своим помощником; оба они спохвальным усердием стали проверять, все ли пассажиры вправе наслаждаться дымом и вонью в той позе, на какую их обрекла жестока^ судьба вкупе с экономными акционерами. Радусский попросил кондукторов указать, где находится вагон для некурящих, и проводить его туда вместе с детьми. Оказалось, что в поезде нет такого вагона.

— Публика всюду дымит, сударь, — ответил кондуктор, продолжая проверять билеты. — Что мы можем поделать.

— Тогда проводите меня во второй класс. Дети совсем больны…

— Во втором классе тоже тесно, пожалуй даже еще теснее. Остается одно — сделать тут вагон для некурящих. Послушай, переверни‑ка табличку, — сказал обер помощнику.

Вскоре над дверью повисла назидательная надпись, запрещающая курить в вагоне. Кондукторы повторили указание вслух, но без всяких результатов. Католик в енотах, тот самый, что недавно сцепился с соседом — семитом, поднялся со своего места и демонстративно закурил сигару. Его примеру немедленно последовали оба молодых человека. Господин в енотах, обкусывая кончик своей вонючей сигары и сплевывая волоконца табака, сказал:

— Только что был курящий, теперь — некурящий. А мне что за дело? Кому дым ест глаза, пускай отправляется в первый класс.

— Как вы не понимаете, — горячился Радусский, — речь идет не о взрослых, — взрослый все может выдержать, — от дыма дурно ребенку. Нельзя же так! Вы сами слышали, что других мест нет.

— Скажите, пожалуйста, ребенку дурно… Мне этот дым только на пользу, не повредит и вашей принцессе.

— Ха — ха — ха! — засмеялись вокруг. Посрамленный пан Ян умолк. Предводитель курильщиков, почувствовав поддержку, смерил Радусского таким вызывающе — дерзким взглядом, словно в высших, регулирующих сферах его черепа, спрятанного в глубине котелка, с грозной силой взыграло пенистое пиво. Победа любителей табака становилась все более очевидной. За спиной господина в расстегнутом сюртуке, рядом с молодыми курильщиками послышалось чирканье спички, и новая струя дыма устремилась к потолку.

Около двери стоял коренастый человек в синем картузе и в пальто с плисовым воротником. Лицо, жесты, манеры изобличали в нем рабочего или мастерового. 11ереговариваясь с соседями, он то и дело вставлял в свою речь меткие профессиональные словечки и сопровождал их выразительными жестами. Когда новый курильщик, затянувашсь, выдохнул дым прямо в нос пассажирам, сидящим напротив, бойкий мастеровой окинул быстрым взглядом окружающих и решительно сказал: