Луч - [22]

— Я являюсь членом редакции, вернее, одним из издателей. Мне говорили, что вы пишете…

— Я? Да, но… простите… — пробормотал Гжибович, краснея, как девушка, и скатывая в трубочку обрывок бумаги.

— Поскольку вы пишете, я хотел пригласить вас в качестве постоянного сотрудника. Мы могли бы сейчас же условиться относительно ежемесячного гонорара…

— Ежемесячного?

— Я думаю, вам нет необходимости оставлять службу. Мы могли бы договориться о работе в редакции после обеда и готовить статейки в это время… — быстро говорил пан Ян, злясь на себя за то, что делает предложение человеку, даже не познакомившись с ним как следует.

Пан Гжибович так отчаянно заморгал глазами и стал с такой силой вжимать пенсне в переносицу, словно решил выдавить себе сразу оба глазных яблока.

— Сударь, я не могу понять… Разумеется, я… Возможно ли это!

— Вы уже когда‑нибудь работали в редакции?

— В редакции? Нет. Постоянно — нет. Я всегда горел желанием… Но что поделаешь! Раньше, в студенческие годы, я писал для одной газеты… да… Но ведь это совсем другое дело.

— Раньше? Ну, а потом?

— Доучился на юридическом до второго курса и бросил.

— Почему?

— Э, почему… Денег не было. Женился. Занесло меня сюда — и кончено дело. Пишу я давно, но так, для себя.

— Как это «для себя»?

— Да так, не рассчитывая на публикацию. Мелочи всякие, пустяки…

— Стихи?

— Ах, что вы! Но сейчас я могу поручиться, что работал бы на совесть, на совесть!..

Радусский стал излагать ему свой взгляд на газету, вкратце охарактеризовал направление статей. По мере того как он говорил, лицо Гжибовича светлело и прояснялось, точно на него падал отблеск сияния. На губах его играла такая беспредельно счастливая улыбка, глаза горели таким страстным огнем, что Радусский даже украдкой вздохнул.

— Таким образом, — продолжал он, — страна, как в зеркале, увидит жизнь нашей провинции, явится возможность связать местные интересы с интересами всего нашего общества, и наконец, что важнее всего, мы будем просвещать умы, указывать неисчерпаемые сферы приложения труда, обличать глупость, подлость и зло и понуждать к реформам с помощью не насилия, а убеждения.

— Вот, вот, вот! — тихонько приговаривал Гжибович, кивая головой и размахивая левой рукой так, точно он готовился метнуть камень из пращи. — А что до очерков, то я готов писать их даром, совсем даром! Я сам мечтал об этом. Подобные очерки из промышленной и общественной жизни Лжавца я уже посылал в варшавские газеты. Пробовал писать по — всякому. И в форме фельетонов. Но обычно редакторы всё отвергали, за исключением сообщений о градобитии, наводнении, любительских спектаклях, крушении поездов и т. п. Если я не писал о большом пожаре, городском бале, выборах в земское кредитное товарищество или о приезде епископа, — корреспонденцию не помещали. Я и в популярные журналы обращался. Но и там мне не повезло. У них более обширный и разнородный круг читателей из самых различных провинций, им незачем поэтому заполнять страницы своих изданий обстоятельными описаниями одного какого‑нибудь глухого угла. Собирал я этнографические данные, песни, предания, легенды… Да что из этого? Все урывками, урывками… Я получаю тридцать пять рублей в месяц. Приходится подрабатывать перепиской бумаг…

— Дорогой пан Гжибович…

Гжибович встал, робко взял Радусского за руку и, крепко и как‑то смешно пожимая ее, произнес:

— И вот вы приходите и сообщаете мне такую новость… Я просто слов не нахожу, слов не нахожу…

В соседней комнате хлопнула дверь, и вошла женщина, совсем молодая, почти подросток, некрасивая, в старом поношенном платье, но очень милая. При виде гостя она остановилась и посмотрела на него с удивлением и любопытством. Пан Ян встал и поклонился. Гжибович, заикаясь, тихим голосом представил его, потом уступил жене стул, а сам, стоя рядом, начал рассказывать о предложении, которое он только что получил. При этом он часто замолкал и о чем‑то задумывался. Неожиданно он обратился к Радусскому:

— Моя жена — дочь одного из здешних губернских чиновников. Мы полюбили друг друга еще в школе. Когда я учился на юридическом и голодал, как собака, она помогала мне…

— Антось! — прошептала жена.

— Ничего, ничего! Не мешай! Мы тайно обручились. Ее родителям это совсем не нравилось, потому что она уже отказала нескольким солидным претендентам. А тут подвернулась и вовсе выгодная партия: преподаватель гимназии, молодой, элегантный, из хорошей семьи. Тогда папа и мама прибегли к аргументации вожжей и ремня…

— Антось!

— Да, да, к родительской плетке! В доме куча детей, а она, видите ли, чуть не с детских лет полюбила студента! Надо было спасать положение, то есть университет по боку. Легко было решиться, но совсем не легко было получить место! Устроился я на тридцать рублей, и мы обвенчались под гром родительских проклятий. Бедны мы были неописуемо. В тот год, когда родился Владек (у нас есть сынок, Владек), ух, как солоно нам пришлось в тот год!..

— Мой муж, право, преувеличивает! — быстро перебила его пани Гжибович.

— Сколько я бумаг тогда переписал, страшно вспомнить! Как только жена поднялась, она тут же стала давать уроки музыки. Пятнадцать копеек за час, дождь ли, снег ли — иди! К маленькому пришлось взять няньку. Что и говорить, хлебнули мы в этом доме горя. Жена тяжело заболела, начались осенние дожди, холода и такая тоска, такая тоска!.. Боже мой! Крыша протекает, с потолка, как из водосточной трубы, льет прямо в постель. А поскольку, entre nous soit dit