Ловля ветра, или Поиск большой любви - [34]

И вдруг… Вырвавшись едва ли не на тротуар и по-киношному взвизгнув тормозами, желтая маршрутка остановилась прямо перед носом Николая. Он остолбенел. Ну, это уж слишком!

Водитель открыл дверь, что-то прокричал ему, но пассажиры подняли такой гвалт, что Николай ничего не расслышал, уловил только многократно повторяемое «кошелек». Похолодел. Машинально потянулся к нагрудному карману… Нет портмоне! Мобилка — вот она, верткая, дешевая, вечно норовящая вывалиться, — а портмоне нет. Обожгло: а ведь там весь аванс, как раз та сумма, которую он должен внести в банк! Именно сегодня!

Все это в доли секунды пронеслось в голове, потому что уже в следующее мгновение он осознал, что кошелек его найден, вот он, у водителя, о чем и кричали ему возбужденные пассажиры.

— Мне девушка его передала, ну та, рыжая, что сидела возле тебя, — втолковывал ему водитель. И добавил с оттенком удивления: — Надо же, повезло тебе, брат, деваха-то порядочная оказалась!

Николай быстро оглянулся, ища глазами «порядочную деваху», его спасительницу, но не нашел. На ее месте уже сидела пожилая женщина с усталым лицом. Она держала на коленях набитые сумки и совершенно так же, как он десять минут назад, отчаянно тоскуя по дому, смотрела в окно на медленно ползущие капли.

Красота — страшная сила

Введение во храм Пресвятой Богородицы. Праздничная служба. Святые на фресках старинного храма парят умиленно где-то там, в вышине, каждый в своей ипостаси и в своем небесном чине. Клубится в острых лучах света сладкий праздничный ладан, возносится стройное пение, молится тихо народ, словом, полное благолепие.

Праздник зимний, как раз и морозец приударил, так что прихожане одеты тепло, отчего в храме еще более тесно. С трудом прокладывая себе дорогу, пробирается пожилая женщина с пучком тоненьких свечек в руках. Вычурная бархатная шапочка ее, с нелепыми какими-то перьями, съехала набок. Страшно поношенная, но натуральная шубка подпоясана ремешком и украшена накинутым сверху платком с люрексом — такие носили, кажется, в конце восьмидесятых годов прошлого века.

Пробирается к нему, к святому Николушке, заступнику всех сирых и убогих. Икона большая, старинная, темная, только глаза видны. Смотрят строго и вместе — милостиво. Подсвечник большой перед иконой, всегда полный жаркого огня.

Старушка приложилась, совсем ссутулившись, к иконе, замерла в молитве, потом повернулась к пылающему подсвечнику. Ярко осветилось морщинистое ее лицо… Морщинистое, да, но до чего же красивое! И брови дугой, и глаза, такие открытые, даже в глубокой старости, и нос тонкий и прямой. И многое, многое стало понятным — и безумные какие-то перья, что пришивала неловкими — оттого и вышло плохо — узловатыми руками к шапочке, и манера эта вскидывать брови и поводить кокетливо глазами, и давно вышедший из моды, но зато такой блестящий люрекс… Бедная, бедная!.. Какое же это тяжелое искушение — красота, что и в глубокой старости не может человек прийти в себя, опомниться, не думать о внешности, о производимом впечатлении… И рассказывает скрипучим, старческим голосом об успехах, о романах, о том, как сходили с ума, носили на руках, засыпали цветами и подарками… Грустно…

Автора этих строк Господь никогда не испытывал красотой — чего не было, того не было. Но была у меня замечательно красивая подруга Танька Шадрина. Вместе учились в школе до восьмого класса. Вместе ходили домой, катались на портфелях с горки, теми же истрепанными до невозможности портфелями, бывало, дрались с пацанами. До определенного времени. А потом Татьяна, что называется, заневестилась. Первая в классе проколола уши и, едва дождавшись, пока они перестанут распухать и болеть, повесила огромные серьги. И влюбляться стала рано, очень рано. Рассказывала мне о каких-то своих влюбленностях. «Ну а ты?.. Неужели тебе никто не нравится?» — спрашивала. Я мотала головой и пожимала плечами. Я-то еще дралась с мальчишками, играла в волейбол и ничего такого не испытывала к ним, таким же худым, лопоухим и быстроногим, как и я сама. А Танькину фотку уже вывесили в единственном в городе фотоателье, и стала она местной знаменитостью. И действительно была хороша: светлые прямые волосы, длинная, к самым глазам, челка, пухлые губки бантиком. Училась слабо, но зато обладала замечательно красивым почерком.

Она-таки заставила меня влюбиться. Мы всюду ходили вместе, и она то и дело спрашивала: «Гляди-гляди, какой мальчик, нравится? А вот этот? Ой, как на тебя посмотрел!» И многих, многих — вихрастых, в замызганных, как правило, школьных пиджачках, в сбитых ботинках и коротковатых штанах — я отвергла, не чувствуя к ним ровным счетом ничего. Но один старшеклассник… «М-м… пожалуй», — промямлила я на очередной Танькин вопрос, нравится ли. И вскоре в моем дневнике (в то время принято было вести дневники) появились загадочные инициалы «П.В.» и всякие девичьи глупости вокруг них, вроде: «ах, как он посмотрел на меня», «а вчера, ой, что было, что было! Был субботник, я мыла стеклянную дверь, а он подошел с той стороны и так посмотрел…» — и прочие глупости.

Ну вот. А вскоре, сразу после окончания школы, я уехала вместе с семьей в Крым. Татьяна после восьмого класса поступила в кулинарное училище — туда шли все наши девчонки-троечницы. Звезд с неба не хватали, а рассуждали так: «Ну и что, что непрестижно, зато сыта будешь всегда, и зарплата целая останется». То есть как бы само собой разумелось, что переходишь на государственные харчи. И с Татьяной последние пару лет мы почти не виделись, а потом и вовсе я уехала, как говорят евреи, лаасот хаим — делать свою жизнь.