Ловля ветра, или Поиск большой любви - [33]

Что ж, таким было мое детство.

И вот однажды мы двумя классами выехали в лес, на природу, куда-то в домик лесника. Долго тряслись в крытых брезентом грузовиках по пыльным дорогам. Лавочки были жесткими. Мы подпрыгивали на них, как шарики для пинг-понга. Хватали друг дружку за худые коленки, чтобы не свалиться. Тошнило, хотелось пить, а за хлопающим брезентовым пологом мелькали яркие картины лета и чудной природы. Дорога была мучительной и казалась бесконечной. На зубах скрипела пыль.

Все же приехали. Заглохли моторы, и… казалось, заложило уши, такая обступила тишина. Лес шумел высоко над головами. И это был единственный звук, тягучий, задумчивый, на многие километры вокруг. И воздух…

Домик лесника — обыкновенный сруб из еще желтых бревен с торчащим между ними мхом. Внутри — ничего, то есть совсем ничего, только свежие стружки шевелились от сквозняка да опилки мягко пружинили под ногами. Спать предстояло на полу. Нам, детям того невзыскательного времени, не привыкать к походным условиям. Мы читали о спартанцах и были полны юного энтузиазма.

Мама со своим классом тоже приехала сюда — вот радость! Началась веселая суматоха, надо было прибраться в доме, привести в порядок двор. Я издали, немного ревниво, наблюдала, как мама управляется со своими учениками, как они слушаются ее. Гордость распирала меня. Мне казалось, что наконец-то я не только не хуже других, но и вообще на особом положении — дочка учительницы! Учась в школе, уже знала, как обычно заносятся дети учителей. Или так казалось мне. И вот когда наша учительница, оживленная и какая-то домашняя в своей спортивной одежде, велела мне, в числе прочих, подметать двор, я гордо и даже возмущенно воскликнула:

— Но я же дочка учительницы!

Педагог буквально опешила от такой дерзости. Но быстро оправилась:

— Слышь, ты, дочка учительницы, вот тебе веник — и чтоб через пять минут двор был выметен!

«Придет гордость — придет и посрамление, но со смиренными мудрость», — прочитала я у Экклезиаста, когда уже стала взрослой. «Я» — последняя буква в алфавите — учили нас родители, бабушка и вся наша городская жизнь. «Смирение не дает упасть», — утешают старцы. Да. Да, конечно. Но почему-то бесконечно жаль эту растерянную, конопатую девчушку, которая раз в жизни решила вознестись над другими.

Грызунья

Дождь тугими струями лупил по стеклу. Капли ползли вкось, назад, образуя пыльные борозды и размывая мир за окном. Николай с тоской следил за убегающими каплями, вглядывался в тихо проплывающие кварталы, мокрые от дождя, и раздражался. Маршрутка ползла медленно, почти шагом из-за пробки на выезде из города в область. Огромный город, мегаполис, не выпускал из крепких объятий своих подданных — тысячи и тысячи офисных работников, и тружеников прилавка, вечно простуженных, и обслуги всех мастей и рангов, и — реже — степенных заводчан. К этим, последним, и относился Николай. Он устал, был голоден. Но даже не поэтому так торопился он домой, в пригород. Сегодня — срок очередного платежа, в банк, пропустишь — катастрофа. Пеня нарастет такая, что не расплатишься. Последние штаны отдашь. Штаны-то бы ладно, но вот квартира… Больше у них с женой ничего не было, и ничем они так не дорожили, как долгожданной этой квартирой — крохотной «малолитражкой», конечно, но все же своей, отдельной…

Маршрутка ползла, пустой желудок работяги завязывался в тугой узел, в салоне было невыносимо душно, а у самого его уха слышалось нескончаемое «хрум-хрум-хрум». Назойливый шорох целлофанового пакетика и опять «хрум-хрум». И — запах, одуряющий запах, видимо, бекона — вообще-то Николай его, бекона этого, и в глаза не видывал. Но сухарики со вкусом бекона любил. Скосил глаза на соседку — так и есть: рыжая лахудра; мокрые волосы свесились так, что лица не рассмотреть, только шустрые худые пальцы с ярко зелеными ногтями туда-сюда снуют, выуживают из пакета сухарики, да патлы слипшиеся покачиваются в такт музыке, что несется из ее крошечных наушников. Ей и пробка эта нудная нипочем, и дождь. И голод, похоже, тоже не грозит — закусывает на ходу какой-то дрянью. А потом всю оставшуюся жизнь будет страдать болезнью с красивым названием хеликобактер пилори, в просторечии — гастрит.

Ну, с него хватит, решил Николай и рывком поднялся. Девушка ойкнула, пакетик с сухариками скользнул вниз, роняя последние крохи. Девчонка нагнулась за ним, обнажив бледную поясницу… и не только. Но Николай был уже на улице. Хлопнул злорадно дверьми с грозным предупреждением «дверью не хлопать!» — и быстро зашагал вперед. Ему сразу стало легче. Воздух, освеженный дождем, бодрил, хотелось дышать полной грудью. Мокрый тротуар мириадами разноцветных бликов отражал свет витрин. Уже смеркалось, и город представлял собой целое месиво из дождя, нетерпеливо гудящих машин, сизых выхлопов, стелящихся по дороге, изломанных огней и сплошной серой ленты спешащих к своим очагам горожан.

Настроение сразу улучшилось, и целый квартал Николай шел быстрее, чем ползла приютившая его на время маршрутка. Краем глаза он следил за потоком буквально уткнувшихся друг в друга авто, прикидывая, правильно ли он поступил, рванувшись из машины. Ему было бы досадно, если б она показала хвост. Наконец приметная желтая маршрутка поравнялась с ним и — что это? — приникнув к запотевшим окнам, ему махали пассажиры, мол, давай к нам! Досадливо передернув плечами, Николай отвернулся. Больно надо — плестись опять черепахой, да еще эта… грызунья… он и пешочком пройдется, тут осталось-то…