Ловля ветра, или Поиск большой любви - [32]

А потом Вера умерла. Ну да, умерла, надо же когда-то и умирать. Рановато, да что поделаешь. Оказывается, давно уже у нее развилась гипертония, а она все на климакс списывала все свои недомогания. А тут гипертонический криз случился, давление зашкалило. Она только что и успела дверь свою дерматиновую открыть, да так и вывалилась в коридор. Дом у них малосемейный, с общим гулким и грязным коридором. Кто-то вызвал скорую. И еще хлопотали над ее распластанным телом врачи, переговаривались нервно, а Вера Кудашкина, свободная, легкая, уже сидела на своей сказочно прекрасной веранде, самой настоящей, и заливалась счастливым смехом. И рядом была мама и сестра, так рано умершая… Садилось солнце, золотило волосы женщин, одинаково молодых. Ветер доносил ароматы сада. И такая любовь окутывала всех троих, такая невыразимая любовь, какой на земле не сыщешь…

Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9), — написано в Книге, что была куплена когда-то по случаю, да так и стояла непрочитанная между Фармакологическим справочником Тринуса и томиком Лескова в уютной Вериной квартире, теперь опустевшей.

Дочка учительницы

Мы жили в селе, стоящем на самой кромке леса. Радостной, восьминогой и четырехголовой ватагой носились целыми днями, забывая о еде. Родители позаботились о том, чтобы нам не было скучно — произвели на свет вполне самодостаточную компанию из четырех человек — двух мальчиков и двух девочек. Есть ли еще это глухое село Симоново в далекой Сибири — неизвестно. Навсегда осталось в памяти ощущение ласковой дорожной пыли под босыми ногами, запах густой, в человеческий рост конопли и наш «паровозик» — мы семеним гуськом за старшей сестрой, которая идет впереди и раздвигает босыми ногами шишки да сосновые иголки, сплошь усеявшие песчаную почву.

Позже мы переехали в город. Каким же грязным, дымным и вонючим показался нам этот захолустный городишко с развитой промышленностью и крупным железнодорожным узлом! Как брезгливо смотрели мы на промасленный, заплеванный перрон, не решаясь ступить на него не только босиком, но и ногами, обутыми в новенькие ботинки. Помню, ботинки были голубые, красивые, но невыносимо жали. Я так боялась, что мне не купят их, что уверяла и отца, и продавщицу сельпо, с сомнением смотревших на мою укоротившуюся вдруг ногу, будто они мне впору. Мама потом еще отругала отца за то, что он пошел на поводу у ребенка. А он просто был добрым. Очень добрым.

Выросшие на воле, мы сильно отличались от коренных горожан, своих сверстников. В селе мы были детьми учительницы, да плюс к тому еще и жили в новеньком, построенном родителями, доме, что был даже выше председателева — это, скажу я вам, статус, и нешуточный.

А что в арбузный сезон рубахи стояли на нас колом, да непроходящие цыпки на руках и «траур» под ногтями — так это у всех сельских ребят, было бы о чем говорить…

В городе началась иная жизнь. Мы вдруг оказались хуже, беднее всех одеты, да еще и отец не переехал с нами, остался жить в деревне, а стало быть, «безотцовщина». (Компьютер подчеркивает это слово — «безотцовщина» и предупреждает, что оно несет в себе негатив. Заботливо предлагает его заменить на более мягкое. Э-э-х, я бы и рада что-то заменить в своих воспоминаниях, в неласковом своем детстве, да только ничего уже не поделаешь, — все это было… было…)

Грустно вспоминать. Мама стала работать в школе. Мы — учиться в этой же школе. Взрослые и прежде не баловали нас своим вниманием. Теперь же мама приходила с работы поздно, устало разговаривала с бабушкой, своей матерью, и рано ложилась спать. Мы жадно слушали их разговоры, но не смели привлечь к себе внимание, жалели маму. Во всяком случае, я, сколько помню, очень старалась не огорчить маму каким-нибудь поступком, не расстроить. И… росла незамеченной. Братья, как и всякие мальчишки, росли буйными, им поневоле внимания взрослых доставалось больше. А надо бы еще сказать, что мы, двое младших, двойняшки. И родился мой единоутробный страшно горластым. Я же была молчалива. В результате и внимания родительского он получил больше, и голос себе наорал прекрасный. А я если и отваживаюсь петь на семейных сборах, то сразу же умолкаю, заметив на лицах моих музыкальных братьев невольную судорогу.

Коля, двойняшка, теперь преподает в музыкальной гимназии. Старший, Виктор, вообще дирижер. Я любила их обоих, но двойняшку — просто болезненно. Когда забрали его в армию, я плакала и плакала и не хотела утешиться. Мама месяц терпела мои молчаливые слезы, а потом купила мне билет к нему. Но это все было уже много позже.

Тогда же мы были маленькими, семь-восемь лет. И трудно, очень трудно приживались в городе. Люди здесь были другими. Не было в них деревенской простоты и приветливости. Я все думала, почему Зоя Васильевна, первая моя учительница, которую я, как и положено, помню всю жизнь, была такая злая. Много размышляла об этом. Строила самые фантастические предположения, среди которых тяжелое детдомовское детство — одна из самых благополучных версий. И еще одну версию помню, смешную. Как-то мы с Николой волокли к тете Нине, нашей родственнице, две здоровенные, длиннющие доски. А что, раньше детей и рожали для того, чтобы были помощники в доме, а вовсе не для того, чтобы любоваться на них, как на редкостные кактусы. Идти, точнее, тащиться было далеко, по-теперешнему, несколько остановок. Транспорт тогда по сад-городу не ходил, да нас бы все равно в него не пустили: доски были по несколько метров. Мы волоклись, производя страшный грохот, доски тряслись по гравию, тряслись наши руки, тряслись наши тощие потрошки, и внутри нарастало какое-то дикое злобное напряжение. И тогда я вдруг подумала, что Зоя наша Васильевна, видимо, в детстве вот так же вот таскала длинные доски, отсюда и постоянное это злобное напряжение, сверлящий взгляд и снисходительность к одним только отличникам и чистюлям.