Ловец птичьих голосов - [18]

На какие-то секунды опередил Василь немцев, лишь на несколько секунд. Потому что сыпануло по нему градом пуль, и в один миг изрешетили они его. Но руки, прикипевшие намертво к пулемету, не выпустили оружие, и уже неживой, он продолжал стрелять, пока боек не ударил по последнему капсюлю последнего патрона.

И долго стояла тишина, пока фашисты наконец не отважились подойти к дичку…

Груша, изуродованная огнем войны, еле оживет после этого. Живой останется у нее только одна ветка, которая будет развеваться по ветру, как зеленый факел.

В честь солдатского мужества прибьют к дереву красную звезду и напишут имя бойца, павшего под ним, и это будет памятником воину.

Будет приходить к дичку рано поседевшая женщина с цветами в руках и долго будет стоять молча, обнявшись с раненым деревом. Но этого он уже не увидит. Слишком много вражеского металла в его теле — может, только в одном дичке больше.

И все же дерево осталось живым: ведь нужно кому-то выжить и поведать, сколько горя должна испытать земля, чтобы быть свободной и непокоренной…

Немудреный мотив

I

Как пустынно нынче на улице — только холод и тьма, деревья с почти голыми ветвями, темные силуэты домов с нечастыми светлыми пробоинами окон; только листва шуршит под ногами и ветер гонится за ней, словно играет в кошки-мышки; изредка вынырнет чья-то тень и торопливо сольется с темнотой. Идешь, и стук собственных каблуков отдается в ушах торопливой погоней. Мостовая в шуршании листопада плывет мимо тебя, как река.

Идешь, и сбывшееся и несбывшееся попеременно мерцают перед тобой, дразнят тебя — несбывшееся почему-то берет верх над явью. А тебе от этого еще больше не по себе, хочется жалости и сочувствия. Так много мечталось, столько было задумано, и вот лишь куцая синица в руках, да и та с ободранным хвостом. А годы уже не юношеские, и на арену выходит иная генерация…

В жизни сплошные неприятности. К неприятностям нужно привыкать, как к переменам погоды, и так же воспринимать их — как что-то неизбежное и преходящее. Ну да, попробуй привыкнуть, когда, кажется, все словно сговорились, чтобы отравлять тебе жизнь — на службе, в столовой, в транспорте, — и даже бездушная электричка с пронзительным визгом уйдет перед самым носом, а ты стой и жди невесть что и кого…

Я возвращался домой поздним вечером, травя себя осенней меланхолией, и дом меня не манил, не влек уютом — возвращался в свою берлогу скорее по привычке, инерции, что ли. В губах у меня тлела сигарета, прибавляя горечи, но я почему-то не бросал ее, упрямо глотая царапающий неприятный дым.

От пустого и безмолвного кинотеатра навстречу мне кто-то медленно шагал. Когда мы почти поравнялись, я услышал негромкую песенку. Наверное, каждому бывают неприятны чужие настроения, когда они составляют контраст нашим: грустные, непонимающе наблюдаем чью-то открытую улыбку или, наоборот, жизнерадостные, возбужденные, словно о коварный камень, спотыкаемся о мрачное, неприветливое лицо. А тут этой простой бодрый мотивчик, эта поздняя песенка прохожего, серого, словно сумерки, расплывчатого, как мгла… Дернул где-то наверное, рюмочку-вторую мужичок, согрел душу, и не пустынно ему, не холодно сейчас. Песенка коснулась слуха, отрикошетила равнодушно в глухие закоулки и исчезла…

II

Задождило, заморосило дни и ночи, и словно одна глухая и недобрая, беспросветная година в жизни. День за днем монотонно, как инквизиторская капель с крыш — хлюп-хлюп… И ночи без сна похожи на ветхую, выцветшую дерюгу. Ни яркий свет комнаты, ни ясные прозрачные картины из уставшего воображения не способны прогнать тоскливую влажность вечеров и хлипкую напасть бытия. В комнате у меня беспорядок, тут и там валяются книги, поднимешь какую-нибудь, и откроется темный квадрат незапыленной территории. В углу над телевизором кружевной антенной густо выткалась паутина, и вообще веет казармой, а не жильем…

И вдруг звякнуло в тиши, которую уже, казалось, не мог разбудить никакой звук, зазвенело раскатисто, словно во все колокола на пасху, — телефон! Женщина, с которой мы мучили друг друга на протяжении нескольких лет, пробуждала из небытия болезненные и милые воспоминания, звала встретиться — а зачем? Уже давно нет двух чутких сердец, согретых нежностью, выгорело и погасло не вчера, а лишь как будто под толстым слоем пепла содрогается что-то в конвульсиях и дышит тяжело, словно еще живет…

И все же одевался и торопился, словно на казнь, ожидание которой измучило сильнее зубной боли, шел и снова пылал и умирал, сухими пошелушившимися губами шептал ей ласковые проклятья, а серый занавес моросящего дождя связывал шаги, охлаждал желания…

На том же самом отрезке дороги между больницей, домоуправлением и кинотеатром попался виденный уже прохожий — и не узнал бы его, если бы не песенка. Бодро постукивая перед собой тонкой палочкой, шел он, подставляя лицо мелким каплям, мурлыча что-то под нос. На этот раз разобрал я и слова. Приблизительно что-то вроде «Солнце выглянет, согреет, и душа повеселеет». Эй, оптимист, не скоро выглянет твое солнце, оно только еще трогается в свой длинный зимний путь… А как и выглянет, что-то уже не застанет под этим небом, что-то безвозвратно изменится, а что-то и пропадет навек…