Эта жизнь постепенно замирала в середине лета, когда река начинала мелеть. В продолжение месяца лесопилка отдыхала, чинилась, смазывалась. Агенты компании, в крахмальных воротничках и клетчатых костюмах, озабоченно делали свои подсчеты, а потом и они уезжали, и в «Змеином утесе», в нашей избушке, оставалось попрежнему четверо: Аарон, Раттльснэк, мой помощник и я.
С наступлением утренников мы пускали в ход все станки и ежедневно в течение восьми часов, превращали смолистые бревна в пахнувшие весною белоснежные «дюймовки», «вагонки», карнизы и плинтусы.
Праздниками мой помощник почти всегда напивался до потери сознания. Аарон и Раттльснэк целые дни просиживали у печки. А я надевал меховую куртку, подвязывал ременные канадские лыжи, закидывал за плечи пятизарядный «автомат» Винчестера, и, свистнув короткохвостого, желтозубого Джека, отправлялся бродить по лесу. Иногда удавалось поднять тяжелого глухаря. Изредка я натыкался на лосей. Медведи были распуганы, зато волки выли со всех сторон. Отпугнешь выстрелом, — через десять минут в глубине леса снова рождается погребальное: «у-у-у», и в тон ему из-под утеса молодой жалобный голос заводите «и-и-и»…
Гости в нашей избушке были редки.
Раз в два месяца агент компании привозил жалованье и коньяк, на котором наживал с нас безбожный процент. На святки появлялась жена нашего индейца, такая же молчаливая и угрюмая, как и он. Супруги, стиснув в зубах длинные трубки, садились на пол у камелька и пристально, часами, глядели на огонь, изредка нарушая тишину глухим, отрывистым гуканьем.
Когда перевал через горы забивало пухлым, неслежавшимся снегом, мимо нашего утеса, долиной, в объезд, сообщались с железной дорогой обитатели самой глухой глубины леса. Тогда нас навещали приятели и сослуживцы, с которыми мы не видались то целому году — от зимы до зимы.
Поденщики на ночь уходили на лыжах в поселок за полторы мили. Кое-кто, впрочем, иногда оставался ночевать. Чаще всех русский, Василий Князев. Ночевать он норовил обыкновенно под праздник. Дело было в том, что неодолимой слабостью Василия была охота. Он принадлежал к колонии сектантов, покинувших Россию из-за преследования царского правительства. Односельчане Василия считали грехом употребление в пищу мяса, и за охоту еще с детства ему приходилось терпеть колотушки и попреки.
Василий пользовался каждым случаем, чтобы остаться подольше у нас. Он ухаживал за Джеком, чистил ружья, и величайшим наслаждением для него было, выпросив у моего помощника «Винчестер», — чуть посереет восток, вместе со мною закатиться в лес и прошататься хотя бы в бесплодной погоне за вспугнутым лосем до темной ночи.
Поэтому мы дружно изумились, когда Раттльснэк напомнил как-то за ужином:
— Русский с белыми волосами уже третью субботу уходит домой.
Волосы у Василия были вовсе не белые, а самого великолепного золотистого оттенка, к тому же вились крупными свободными кольцами. Но мы поняли, что он говорит о Василии. Раттльснэк был прав: мы не видали Василия в нашей избушке почти уже месяц. Я высказал предположение:
— Должно быть Василий хворает?
— Нет, он каждый день на работе, — ответил Раттльснэк, следивший в свободное от обязанностей конюха время за одним из станков.
— Какая теперь охота! — проворчал мой помощник Спринг. — Весна, оттепель. Порядочный человек носа на улицу не высунет. В особенности, если запасся дровами и может спокойно сидеть у огня.
Я возразил:
— Теперь у глухарей самый ток. Послушай-ка на заре. Снег еще крепок. Да и река раньше конца месяца не вскроется.
— Лед на реке давно под водой, — сказал Спринг Аарон, особенно благоволивший к Василию, таинственно подмигнул и сказал значительно:
— Русский посватался к дочери длинного Джима.
Оживился даже угрюмый Спринг. Длинный Джим, жилистый пожилой калифорниец, переселившийся к нам на север всего два года тому назад, успел прослыть богачом поселка. Он снял заливные луга на десять миль по течению и поставил бревенчатый сруб-конюшню на пятнадцать голов. С лошадьми и дюжиной батраков он работал у нас на подвозке бревен. О сватовстве Аарону сообщил под секретом приказчик Джима.
Спринг пробормотал:
— У малого губа не дура. Если дело не пахнет десятком тысяч долларов, пусть меня посадят в конуру вместо бесхвостого Джека!
Раттльснэк покачал головой и сказал недоверчиво:
— Если родился человек, который сумел бы получить с длинного Джима десять тысяч, то, наверное, он умер в раннем детстве от тяжелой болезни.
— Джим тоже не бессмертен, — возразил наставительно негр.
Спринг поддержал:
— И так и этак — ставка беспроигрышная…
Торопливое ласковое взвизгивание послышалось за дверьми. Джек, очевидно, кого-то встречал или почуял. Постучали. На пороге появилась знакомая фигура в дубленом полушубке и бараньей шапке.
— Легок на помине, — сказал Спринг. — А мы только что про тебя говорили.
Вошедший отряхнулся от мокрого снега, снял полушубок, и, оставшись в обычном костюме обитателей этого леса — в красной фланелевой рубашке, подсел к огню.
— Можно поздравить? — спросил Спринг. — Я могу передать агенту заказ. Он приедет на этой неделе!
Гость поглядел на моего помощника с недоумением, потом понял и смущенно улыбнулся:
