Лошади в океане - [39]

Парки вяжут из толстой пеньки,

сыплет снегом и воют ветры

человечеству вопреки.

И срам и ужас

От ужаса, а не от страха,

от срама, а не от стыда

насквозь взмокала вдруг рубаха,

шло пятнами лицо тогда.

А страх и стыд привычны оба.

Они вошли и в кровь и в плоть.

Их

   даже

    дня

      умеет

        злоба

преодолеть и побороть.

И жизнь являет, поднатужась,

бесстрашным нам,

бесстыдным нам

не страх какой-нибудь, а ужас,

не стыд какой-нибудь, а срам.

«Который час? Который день? Который год?..»

Который час? Который день? Который год?

     Который век?

На этом можно прекратить вопросы!

Как голубь склевывает просо,

так время склевывает человек.

На что оно уходит? На полет?

На воркованье и на размноженье?

Огонь, переходящий в лед,

понятен, как таблица умноженья.

Гудит гудок. Дорога далека.

В костях

   ее ухабы отзовутся,

а смерзшиеся в ком века

обычно вечностью зовутся.

Сонет 66

Желаю не смерти,

но лишь прекращенья мученья,

а как ему зваться,

совсем не имеет значенья.

Желаю не смерти —

того безымянного счастья,

где горести ближних

не вызывают участья.

Где те, кто любили

меня, или те, кто спасали,

меня бы забыли

и в черную яму списали.

«Утверждают многие кретины…»

Утверждают многие кретины,

что сладка летейская струя.

Но, доплыв едва до середины,

горечи набрался вдосталь я.

О покой покойников! Смиренье

усмиренных! Тишина могил.

Солон вкус воды в реке забвенья,

что наполовину я проплыл.

Солон вкус воды забвенья, горек,

нестерпим, как кипяток крутой.

Ни один не подойдет историк с

ложкой

   этот размешать настой.

Ни один поэт не хочет жижу

рассекать с тобою стилем «кроль».

И к устам все ближе эта соль

и к душе вся эта горечь ближе.

«Говорят, что попусту прошла…»

Говорят, что попусту прошла

жизнь: неинтересно и напрасно.

Но задумываться так опасно.

Надо прежде завершить дела.

Только тот, кто сделал все, что смог,

завершил, поставил точку,

может в углышке листочка

сосчитать и подвести итог:

был широк, а может быть, и тесен

мир, что ты усердно создавал,

и напрасен или интересен

дней грохочущий обвал,

и пассивно или же активно

жизнь прошла, —

можно взвесить будет объективно

на листочке, на краю стола.

На краю стола и на краю

жизни я охотно осознаю

то, чего пока еще не знаю:

жизнь мою.

«На русскую землю права мои невелики…»

На русскую землю права мои невелики.

Но русское небо никто у меня не отнимет.

А тучи кочуют, как будто проходят полки.

А каждое облачко приголубит, обнимет.

И если неумолима родимая эта земля,

все роет окопы, могилы глубокие роет,

то русское небо, дождем золотым пыля,

простит и порадует, снова простит и прикроет.

Я приподнимаюсь и по золотому лучу

с холодной земли на горячее небо лечу.

«Господи, Федор Михалыч…»

Господи, Федор Михалыч,

я ошибался, грешил.

Грешен я самую малость,

но повиниться решил.

Господи, Лев Николаич,

нищ и бессовестен я.

Мне только радости — славить

блеск твоего бытия.

Боже, Владимир Владимыч,

я отвратительней всех.

Словом скажу твоим: «Вымучь!»

Вынь из меня этот грех!

Трудно мне с вами и не о чем.

Строгие вы господа.

Вот с Александром Сергеичем

проще и грех не беда.

«Читая параллельно много книг…»

Читая параллельно много книг,

ко многим я источникам приник,

захлебываясь и не утираясь.

Из многих рек одновременно пью,

алчбу неутолимую мою

всю жизнь насытить тщетно я стараюсь.

Уйду, не дочитав, держа в руке

легчайший томик, но невдалеке

пять-шесть других рассыплю сочинений.

Надеюсь, что последние слова,

которые расслышу я едва,

мне пушкинский нашепчет светлый гений.

22.4.1977

«Ну что же, я в положенные сроки…»

Ну что же, я в положенные сроки

расчелся с жизнью за ее уроки.

Она мне их давала, не спросясь,

но я, не кочевряжась, расплатился

и, сколько мордой ни совали в грязь,

отмылся и в бега пустился.

Последний шанс значительней иных.

Последний день меняет в жизни много.

Как жалко то, что в истину проник,

когда над бездною уже заносишь ногу.

Вместо послесловия

Столетья в сравнении

Девятнадцатый век отдаленнее

и в теории и на практике

и Танзании,

и Японии,

и Австралии,

и Антарктики.

Непонятнее восемнадцатого

и таинственнее семнадцатого.

Девятнадцатый век — исключение,

и к нему я питаю влечение.

О, пускай исполненье отложено

им замысленных помыслов всех!

Очень много было хорошего.

Очень много поставлено вех.

Словно бы впервые одумалось

и, одумавшись, призадумалось,

оценило свое калечество

разнесчастное человечество.

И с внимательностью осторожною

пожалело впервые оно

женщину,

   на железнодорожное

с горя

   бросившуюся

     полотно.

Гекатомбы и Армагеддоны

до и после,

но только тогда

индивидуального стона

общая

не глушила беда.

До и после

от славы шалели,

от великих пьянели идей.

В девятнадцатом веке жалели,

просто так — жалели людей.

Может, это и не годится

и в распыл пойдет

и в разлом.

Может, это еще пригодится

в двадцать первом и в двадцать втором.