Лошади в океане - [37]

и понятья низа и верха,

и понятья добра и зла.

Читатели Льва Толстого

Народ, прочитавший Льва Толстого

или хотя б посмотревший в кино,

не напоминает святого, простого

народа,

   описанного Толстым давно.

Народ изменился. Толстой в удивлении

глядит на него из того удаления,

куда его смерть давно загнала.

Здесь все иное: слова, дела.

Толстой то нахмурится, то улыбнется

то дивно, то занятно ему.

Но он замечает, что тополь гнется

по-старому, по-прежнему.

А солнце и всходит и заходит,

покуда мы молчим и кричим.

Обдумав все это,

Толстой находит,

что для беспокойства нет причин.

«В раннем средневековье…»

Не будем терять отчаяния.

А. Ахматова

В раннем средневековье

до позднего далеко.

Еще проржавеют оковы.

Их будет таскать легко.

И будет дано понять нам,

в котором веке живем:

в десятом или девятом,

восьмом или только в седьмом.

Пока же мы все забыли,

не знаем, куда забрели:

часы ни разу не били,

еще их не изобрели.

Пока доедаем консервы,

огромный античный запас,

зато железные нервы,

стальные нервы у нас.

С начала и до окончания

суровая тянется нить.

Не будем терять отчаяния,

а будем его хранить.

Века, действительно, средние,

но доля не так тяжка,

не первые, не последние,

а средние все же века.

«Это не беда…»

Это не беда.

А что беда?

Новостей не будет. Никогда.

И плохих не будет?

И плохих.

Никогда не будет. Никаких.

Последний взгляд

«Я был плохой приметой…»

Я был плохой приметой,

я был травой примятой,

я белой был вороной,

я воблой был вареной.

Я был кольцом на пне,

я был лицом в окне

на сотом этаже…

Всем этим был уже.

А чем теперь мне стать бы?

Почтенным генералом,

зовомым на все свадьбы?

Учебным минералом,

положенным в музее

под толстое стекло

на радость ротозею,

ценителю назло?

Подстрочным примечанием?

Привычкой порочной?

Отчаяньем? Молчаньем?

Нет, просто — строчкой точной,

не знающей покоя,

волнующей строкою,

и словом, оборотом,

исполненным огня,

излюбленным народом,

забывшим про меня…

«Каждое утро вставал и радовался…»

Каждое утро вставал и радовался,

как ты добра, как ты хороша,

как в небольшом достижимом радиусе

дышит твоя душа.

Ночью по нескольку раз прислушивался:

спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль?

Не было в длинной жизни лучшего,

чем эти жалость, страх, любовь,

Чем только мог, с судьбою рассчитывался,

лишь бы не гас язычок огня,

лишь бы еще оставался и числился,

лился, как прежде, твой свет на меня.

Последний взгляд

Жена умирала и умерла —

в последний раз на меня поглядела, —

и стали надолго мои дела,

до них мне больше не было дела.

В последний раз взглянула она

не на меня, не на все живое.

Глазами блеснув,

тряхнув головою,

иным была она изумлена.

Я метрах в двух с половиной сидел,

какую-то книгу спроста листая,

когда она переходила предел,

тряхнув головой,

глазами блистая.

И вдруг,

хорошея на всю болезнь,

на целую жизнь помолодела

и смерти молча сказала: «Не лезь!»

Как равная, ей в глаза поглядела.

«Я был кругом виноват, а Таня…»

Я был кругом виноват, а Таня

мне все же нежно сказала: — Прости!

почти в последней точке скитания

по долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связь

больничной койки и бедного тела,

она мучительно приподнялась —

прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —

слеза горела, не перегорала,

поскольку был виноват кругом

и я был жив,

а она умирала.

«Небольшая синица была в руках…»

Небольшая синица была в руках,

небольшая была синица,

небольшая синяя птица.

Улетела, оставив меня в дураках.

Улетела, оставив меня одного

в изумленьи, печали и гневе,

не оставив мне ничего, ничего,

и теперь — с журавлями в небе.

«Мужья со своими делами, нервами…»

Мужья со своими делами, нервами,

чувством долга, чувством вины

должны умирать первыми, первыми,

вторыми они умирать не должны.

Жены должны стареть понемногу,

хоть до столетних дойдя рубежей,

изредка, впрочем, снова и снова

вспоминая своих мужей.

Ты не должна была делать так,

как ты сделала. Ты не должна была.

С доброй улыбкою на устах

жить ты должна была,

долго должна была.

Жить до старости, до седины

жены обязаны и должны,

делая в доме свои дела,

чьи-нибудь сердца разбивая

или даже — была не была — чарку —

в память мужей — распивая.

Тане

Ты каждую из этих фраз

перепечатала по многу раз,

перепечатала и перепела

на легком портативном языке

машинки, а теперь ты вдалеке.

Все дальше ты уходишь постепенно.

Перепечатала, переплела

то с одобреньем, то с пренебреженьем.

Перечеркнула их одним движеньем,

одним движеньем со стола смела.

Все то, что было твердого во мне,

стального, — от тебя и от машинки.

Ты исправляла все мои ошибки,

а ныне ты в далекой стороне,

где я тебя не попрошу с утра

ночное сочиненье напечатать.

Ушла. А мне еще вставать и падать,

и вновь вставать.

Еще мне не пора.

«Тороплю эпоху: проходи…»

Тороплю эпоху: проходи,

изменяйся или же сменяйся!

В легких санках мимо прокати

по своей зиме!

В комок сжимайся

изо всех своих газет!

Раньше думал, что мне места нету

в этой долговечной, как планета,

эре!

Ей во мне отныне места нет.

Следующая, новая эпоха

топчется у входа.

В ней мне точно так же будет плохо.

«Поспешно, как разбирают кефир…»

Поспешно, как разбирают кефир

курортники после кино,

и мой на куски разбазарили мир.

Куда-то исчез он давно.

А был мой мир хороший, большой

с его мировым бытием,

и полон был мировой душой

его мировой объем.