Лошади в океане - [38]

Я думал, что я его сохраню

и в радости и в беде

и буду встречать семижды на дню,

но где он сегодня? Где?

Его разобрали на части скорей,

чем школьники из школьных дверей

бегут со всех ног в свое

отдельное бытие.

«Я других людей — не бедней…»

Я других людей — не бедней

и не обделенней судьбой:

было все-таки несколько дней,

когда я гордился собой.

Я об этом не возглашал,

промолчал, про себя сберег.

В эти дни я не сплошал,

и пошла судьба поперек.

Было несколько дней. Они

освещают своим огнем

все другие, прочие дни:

день за днем.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех —

успею, хоть и наспех, —

валявших в снег

и подымавших на смех,

списать не давших

по дробям пример

и не подавших

доблести пример.

Учителей ретивейших

прощаю,

меня не укротивших,

укрощая.

Учитель каждый

сделал то, что мог.

За дело стражду,

сам я — пренебрег.

Прощаю всех, кто не прощал меня,

поэзию не предпочел футболу.

Прощаю всех, кто на исходе дня

включал,

мешая думать,

радиолу.

Прощаю тех, кому мои стихи

не нравятся,

и тех, кто их не знает.

Невежды пусть невежество пинают.

Мне? Огорчаться? Из-за чепухи?

Такое не считаю за грехи.

И тех, кого Вийон не захотел,

я ради душ пустых и бренных тел

и ради малых их детей прощаю.

Хоть помянуть добром — не обещаю.

«Мировая мечта, что кружила нам головы…»

Мировая мечта, что кружила нам головы,

например, в виде негра, почти полуголого,

что читал бы кириллицу не по слогам,

а прочитанное землякам излагал.

Мировая мечта, мировая тщета,

высота ее взлета, затем нищета

ее долгого, как монастырское бдение,

и медлительного падения.

Соловьи и разбойники

Соловьев заслушали разбойники

и собрали сборники

цокота и рокота и свиста —

всякой музыкальной шелухи.

Это было сбито, сшито, свито,

сложено в стихи.

Душу музыкой облагородив,

распотешив песнею сердца,

залегли они у огородов —

поджидать купца.

Как его дубасили дубиною!

Душу как пускали из телес!

(Потому что песней соловьиною

вдохновил и возвеличил лес.)

«Самолеты бьются, а прежде…»

Самолеты бьются, а прежде

так не бились. Это и то, что

так небрежно работает почта,

телевиденье так неясно,

глухо радио так вещанье,

не позволит боле надежде,

именуемой ныне прогрессом,

отвлекать, завлекать, морочить.

То ли что-то в моторе заело,

то ли просто ему надоело

день-деньской пить нефтепродукты,

то ли трубы его не продуты,

то ли общий износ морали

обернулся моральным износом

даже для специальной стали,

но прогресс остается с носом.

Реконструкция Москвы

Девятнадцатый век разрушают.

Шум и гром, и асфальтная дрожь.

Восемнадцатый — не разрешают.

Девятнадцатый — рушь, как хошь.

Било бьет кирпичные стены,

с ног сшибает, встать не дает.

Не узнать привычной системы.

Било бьет.

Дом, где Лермонтову рождаться

хорошо было, — не подошел.

Эти стены должны раздаться,

чтоб сквозь них троллейбус прошел.

Мрамор черный и камень белый,

зал двусветных вечерний свет, —

что захочешь, то с ним и делай,

потому — девятнадцатый век.

Било жалит дома, как шершень,

жжет и не оставляет вех.

Век текущий бьет век прошедший.

На подходе — грядущий век.

Между столетиями

Захлопывается, закрывается, зачеркивается столетье.

Его календарь оборван, солнце его зашло.

Оно с тревогой вслушивается в радостное

   междометье,

приветствующее преемствующее следующее число.

Сто зим его, сто лет его, все тысяча двести месяцев

исчезли, словно и не было, в сединах времен

   серебрясь,

очередным поколением толчется сейчас и месится

очередного столетия очередная грязь.

На рубеже двадцать первого я, человек двадцатого,

от напряженья нервного, такого, впрочем, понятного,

на грозное солнце времени взираю из-под руки:

столетия расплываются, как некогда материки.

Как Африка от Америки когда-то оторвалась,

так берег века — от берега —

уже разорвана связь.

И дальше, чем когда-нибудь,

будущее от меня,

и дольше, чем когда-нибудь,

до следующего столетья,

и хочется выкликнуть что-нибудь,

его призывая, маня,

и нечего кликнуть, кроме

тоскливого междометья.

То вслушиваюсь, то всматриваюсь, то погляжу,

   то взгляну.

Итожить эти итоги, может быть, завтра начну.

О, как они расходятся,

о, как они расползаются,

двадцатый

и двадцать первый,

мой век

и грядущий век.

Для бездн, что между ними трагически разверзаются,

мостов не напасешься,

не заготовишь вех.

«Делайте ваше дело…»

Делайте ваше дело,

поглядывая на небеса,

как бы оно ни задело

души и телеса,

если не будет взора

редкого на небеса,

все позабудется скоро,

высохнет, как роса.

Делали это небо

богатыри, не вы.

Небо лучше хлеба.

Небо глубже Невы.

Протяжение трассы —

вечность, а не век.

Вширь и вглубь — пространство.

Время — только вверх.

Если можно — оденет

синей голубизной.

Если нужно — одернет:

холод его и зной.

Ангелы, самолеты

и цветные шары

там совершают полеты

из миров в миры.

Там из космоса в космос,

словно из Ялты в Москву,

мчится кометы конус,

вздыбливая синеву.

Глядь, и преодолела

бездну за два часа!

Делайте ваше дело,

поглядывая на небеса.

«Есть итог. Подсчитана смета…»

Есть итог. Подсчитана смета.

И труба Гавриила поет.

Достоевского и Магомета

золотая падучая бьет.

Что вы видели, когда падали?

Вы расскажете после не так.

Вы забыли это, вы спрятали,

закатили, как в щели пятак.

В этом дело ли? Нет, не в этом,

и событию все равно,

будет, нет ли, воспето поэтом

и пророком отражено.

Будет, нет ли, покуда — петли