Лошади в океане - [36]

может быть, пользительной, но лжи,

может быть, и нужной, неизбежной,

может быть, хранящей рубежи

и способствующей росту ржи,

все едино — тошный и кромешный

запах лжи.

Павел-продолжатель

История. А в ней был свой Христос.

И свой жестокий продолжатель Павел,

который все устроил и исправил,

сломавши миллионы папирос,

и высыпавши в трубочку табак,

и надымивши столько, что доселе

в сознании, в томах, в домах

так до конца те кольца не осели.

Он думал: что Христос? Пришел, ушел.

Расхлебывать труднее, чем заваривать.

Он знал необходимость пут и шор

и действовать любил, не разговаривать.

Недаром разгонял набор он вширь

и увеличивал поля, печатая

свои евангелия. Этот богатырь

краюху доедал уже початую.

Все было сказано уже давно

и среди сказанного было много лишнего.

Кроме того, по должности дано

ему было добавить много личного.

Завидуя инициаторам,

он подо всеми инициативами

подписывался, притворяясь автором

с идеями счастливыми, ретивыми.

Переселив двунадесять язык,

претендовал на роль в языкознании.

Доныне этот грозный окрик, зык

в домах, в томах, особенно в сознании.

Прошло ли то светило свой зенит?

Еще дают побеги эти корни.

Доныне вскакиваем, когда он звонит

нам с того света

по вертушке горней.

«Конечно, обозвать народ…»

Конечно, обозвать народ

толпой и чернью —

легко. Позвать его вперед,

призвать к ученью —

легко. Кто ни практиковал —

имел успехи.

Кто из народа не ковал

свои доспехи?

Но, кажется, уже при мне

сломалось что-то

   в приводном ремне.

Мама!

Все равно, как французу — германские судьбы!

Все равно, как шотландцу — ирландские боли!

Может быть, и полезли, проникли бы в суть бы,

только некогда. Нету ни силы, ни воли.

Разделяющие государства заборы

выше, чем полагали, крепче, чем разумели.

Что за ними увидишь? Дворцы и соборы.

Души через заборы увидеть не смели.

А когда те заборы танкисты сметают,

то они пуще прежнего вырастают.

А когда те заборы взрывают саперы —

договоры возводят их ладно и споро.

Не разгрызли орешек тот национальный

и банальный, и, кроме того, инфернальный!

Ни свои, ни казенные зубы не могут!

Сколько этот научный ни делали опыт.

И младенец — с оглядкой, конечно, и риском,

осмотрительно и в то же время упрямо,

на своем, на родимом, на материнском

языке

заявляет торжественно: Мама.

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям,

Ученым и очкастым,

Отличным шахматистам,

Посредственным гимнастам —

Советую заняться

Коньками, греблей, боксом,

На ледники подняться,

По травам бегать босым.

Почаще лезьте в драки,

Читайте книг немного,

Зимуйте, словно раки,

Идите с веком в ногу,

Не лезьте из шеренги

И не сбивайте вех.

Ведь он еще не кончился,

Двадцатый страшный век.

Ваша нация

Стало быть, получается вот как:

слишком часто мелькаете в сводках

новостей,

слишком долгих рыданий

алчут перечни ваших страданий.

Надоели эмоции нации

вашей,

как и ее махинации

средствам массовой информации!

Надоели им ваши сенсации.

Объясняют детишкам мамаши,

защищают теперь аспиранты

что угодно, но только не ваши

беды,

только не ваши таланты.

Угол вам бы, чтоб там отсидеться,

щель бы, чтобы забиться надежно!

Страшной сказкой

грядущему детству

вы еще пригодитесь, возможно.

«Изучение иностранного…»

Изучение иностранного

языка повторяется заново

в поколении каждом, любом

Недостигнутое в деде

не успели достичь и дети.

Перелистываю альбом,

где четыре уже поколения

и спряжения и склонения

изучали спустя рукава.

О веселые лица детские,

изучавшие тексты немецкие,

но — слегка. И едва-едва.

О, мистическое невезение!

Лингвистическое угрызение

совести

   не давало плодов.

Только мы уходили из школы,

грамматические глаголы

заглушал глагол городов.

Говорят, что в последние годы

языку вышли важные льготы.

Впрочем, если придется орать,

знаменитому «хандыхоху»

можно вмиг обучить неплохо

нашу разноплеменную рать.

Ода автобусу

Заработал своими боками,

как билет проездной оплатил.

Это образа набуханье —

этот грузно звучащий мотив.

О автобус, связующий загород

с городом, с пригородом, верней.

Сотню раз я им пользуюсь за год,

езжу сотню, не менее, дней.

Крепнет стоицизм у стоящих,

у влезающих — волюнтаризм.

Ты не то мешок, не то ящик.

Не предвидел тебя футуризм.

Не предвидел зажатых и сдавленных,

сжатых в многочленный комок,

штабелем бесконечным поставленных

пассажиров. Предвидеть не смог.

Не предвидел морали и этики,

выжатых из томящихся тел

в том автобусе, в век кибернетики.

Не предвидел. Не захотел.

О автобус! К свершеньям готовясь,

совершенствуя в подвигах нрав,

проходите, юнцы, сквозь автобус.

Вы поймете, насколько я прав.

Душегубка его, костоломка,

запорожская шумная сечь

вас научит усердно и ловко

жизнь навылет,

   насквозь

     пересечь.

Не так уж плохо

Распадаются тесные связи,

упраздняются совесть и честь

и пытаются грязи в князи

и в светлейшие князи пролезть.

Это время — распада. Эпоха —

разложения. Этот век

начал плохо и кончит плохо.

Позабудет, где низ, где верх.

Тем не менее в сутках по-прежнему

ровно двадцать четыре часа

и над старой землею по-прежнему

те же самые небеса.

И по-прежнему солнце восходит

и посеянное зерно

точно так же усердно всходит,

как всходило давным-давно.

И особенно наглые речи,

прославляющие круговерть,

резко, так же, как прежде, и резче

обрывает внезапная смерть.

Превосходно прошло проверку

все на свете: слова и дела,