Лошади в океане - [34]

Здешний, местный, тутошний овод

и национальный комар

произносит свой долгий довод,

ничего не давая умам.

Он доказывает, обрисовывает,

но притом ничего не дает.

А народ все пьет да поплевывает,

все поплевывает да пьет.

Разговоры о боге

Стесняясь и путаясь:

может быть, нет,

а может быть, есть, —

они говорили о боге,

подразумевая то совесть, то честь,

они говорили о боге.

А те, кому в жизни не повезло,

решили, что бог — равнодушное зло,

инстанция выше последней

и санкция всех преступлений.

Но бог на кресте, истомленный, нагой,

совсем не всесильный, скорей всеблагой,

сама воплощенная милость,

дойти до которой всем было легко,

был яблочком, что откатилось

от яблони — далеко, далеко.

И Ветхий Завет, где владычил отец,

не радовал больше усталых сердец.

Его прочитав, устремились

к тому, кто не правил и кто не карал,

а нищих на папертях собирал —

не сила, не право, а милость.

Городская старуха

Заступаюсь за городскую старуху —

деревенской старухи она не плоше.

Не теряя ничуть куражу и духу,

заседает в очереди, как в царской ложе.

Голод с холодом — это со всяким бывало,

но она еще в очереди настоялась:

ведь не выскочила из-под ее обвала,

все терпела ее бесконечную ярость.

Лишена завалинки и природы,

и осенних грибов, и летних ягод,

все судьбы повороты и все обороты

все двенадцать месяцев терпела за год.

А как лифт выключали — а его выключали

и на час, и на два, и на две недели, —

это горше тоски и печальней печали.

Городские старухи глаза проглядели,

глядя на городские железные крыши,

слыша грохоты городского движения,

а казалось: куда же забраться повыше?

Выше некуда этого достижения.

Телевизор, конечно, теперь помогает,

внуки радуют, хоть их не много, а мало.

Только старость тревожит, болезнь помыкает.

Хоть бы кости ночами поменьше ломало.

Сон об отце

Засыпаю только лицом к стене,

потому что сон — это образ конца

или, как теперь говорят, модель.

Что мне этой ночью приснится во сне?

Загадаю сегодня увидеть отца,

чтобы он с газетою в кресле сидел.

Он, устроивший с большим трудом

дом,

тянувший семью, поднявший детей,

обучивший как следует нас троих,

думал, видимо:

мир — это тоже дом,

от газеты требовал добрых вестей,

горько сетовал, что не хватает их.

«Непорядок», — думал отец. Иногда

даже произносил: — Непорядок! — он.

До сих пор в ушах это слово отца.

Мировая — ему казалось — беда

оттого, что каждый хороший закон

соблюдается,

но не совсем до конца.

Он не верил в хаос,

он думал, что

бережливость, трезвость, спокойный тон

мировое зло убьют наповал,

и поэтому он лицевал пальто

сперва справа налево, а потом

слева направо его лицевал.

Он с работы пришел.

Вот он в кресле сидит.

Вот он новость нашел.

Вот он хмуро глядит.

Но потом разглаживается

   лоб отцов

и улыбка смягчает

   твердый рот,

потому что он знает,

   в конце концов,

все идет к хорошему,

   то есть вперед.

И когда он подумает обо всем,

и когда это все приснится мне,

окончательно

проваливаюсь

в сон,

привалясь к стене.

Философия и жизнь

Старики много думают: о жизни, смерти, болезни,

великие философы, как правило, старики.

Между тем естественнее и полезней

просто стать у реки.

Все то, что в книгах или религии

и в жизненном опыте вы не нашли,

уже сформулировали великие

и малые реки нашей земли.

Соотношенье воды и суши

мышленью мощный дает толчок.

А в книгах это сказано суше,

а иногда и просто — молчок.

Береговушек тихие взрывы

под неосторожной ногой,

вялые лодки, быстрые рыбы

или купальщицы промельк нагой —

все это трогательней и священней

мыслей упорных, священных книг

и очень годится для обобщений,

но хорошо даже без них.

Памяти одного врага

Умер враг, который вел огонь

в сторону мою без перестану.

Раньше было сто врагов.

Нынче девяносто девять стало.

Умер враг. Он был других не злее,

и дела мои нехороши.

Я его жалею от души:

сотня — цифра все-таки круглее.

Сколько лет мы были неразлучны!

Он один уходит в ночь теперь.

Без меня ему там будет скучно.

Хлопнула — по сердцу словно — дверь.

Хорошая смерть

И при виде василька

и под взглядом василиска

говорил, что жизнь легка,

радовался, веселился,

улыбался и пылал.

Всё — с улыбочкой живою.

Потерять лицо желал

только вместе с головою.

И, пойдя ему навстречу,

в середине бодрой речи,

как жужжанье комара,

прервалась его пора,

время, что своим считал…

Пять секунд он гаснул, глохнул,

воздух пальцами хватал —

рухнул. Даже и не охнул.

«Тщательно, как разбитая армия…»

Тщательно, как разбитая армия

войну забывает, ее забыл,

ее преступления, свои наказания

в ящик сложил, гвоздями забил.

Как быстро склеивается разбитое,

хоть вдребезги было разнесено!

Как твердо помнится забытое:

перед глазами торчит оно.

Перед глазами,

перед глазами

с его упреками,

с ее слезами,

с его поздней мудростью наживной,

с ее оборкою кружевной.

«Молодая была, красивая…»

Молодая была, красивая,

озаряла любую мглу.

Очень много за спасибо

отдавала. За похвалу.

Отдавала за восхищение.

Отдавала за комплимент

и за то, что всего священнее:

за мгновение, за момент,

за желание нескрываемое,

засыпающее, как снег,

и за сердце, разрываемое

криком:

     — Ты мне лучше всех!

Были дни ее долгие, долгие,

ночи тоже долгие, долгие,

и казалось, что юность течет

никогда нескончаемой Волгой,

год-другой считала — не в счет.

Что там год? Пятьдесят две недели,

воскресенья пятьдесят два.