Ломая печати - [92]

Когда я учился в гимназии, дед, лесник с Поляны, говаривал мне:

— Ученье, парень, корешок горький, зато жизнь сладкая. У отца с деньгами не густо, к ученью тебе приходится издалека подбираться, так что — хочешь жить лучше, чем мы, берись за книги.

Здесь, в этих классах, я готовился к жизни. В конце концов здесь я и решил заняться медициной, за что и был осмеян однокашниками с той мольеровской жестокостью, какую тот высказал в известном диалоге ипохондрика с лекарем Пургоном о брадипепсии, диспепсии, апепсии, лентерии, дизентерии, гидропсии, агонии при твердой надежде, что не более чем через четыре дня состояние больного окажется и впрямь безнадежным. Но никогда мне и на ум не приходило, что именно здесь я буду проявлять свое ars medicae[33], претворяя в жизнь Гиппократовы представления о достоинстве врачебного звания и ежедневно проверяя великую правду его афоризма: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно». Мне даже и во сне не могло привидеться, что в учительской будет приемная, в зале для рисования будут французы, в помещении, где был наш пятый класс, — отряд противовоздушной обороны, в физическом кабинете — операционная, рядом со стерилизационной, что когда-нибудь именно здесь я буду помогать ближним, отдаваться этой благородной задаче, погружать спасительный нож в раны, но и провожать многих в последний путь.

Я часто в ту пору думал о Дюамеле[34]. О его мучениях. Об их жизни. Об их уходах.

У меня, как и у него, смерть доверительно вмешивалась в великие дела жизни. И у нас еще совсем недавно о ней говорилось окольными словами. Это была неприятная вещь, способная нарушить планы, радость, перспективы, бытие. Она работала в тени, в тишине, невидимая, словно дух священной обители, в силу какой-то стеснительности ее укрывали в символах, о ней оповещали трудной парафразой. Но теперь она ежедневно проделывала огромную работу, отбирала самые молодые жизни, она сделалась обыденной, привычной. Мы ели и пили в присутствии мертвых, спали среди умирающих, разговаривали в мертвецкой. Смерть уже не могла остановить ход жизни, как она это делала прежде.

Да, и у меня, подобно Жоржу Дюамелю, были свои Леруа, которым закрывали глаза, подвязывали бинтом подбородки, натягивали на голову покрывала в ожидании могильщиков. И были свои Трико, такие одинокие, такие исхудалые, изможденные, что и незаметно было, как они совершали переход от ранения к смерти.

И свои Карре с ампутированными ногами, страждущие, без надежды, уже далекие в своем загадочном отсутствии, умирающие без наград, без медалей, растрескавшимися губами шепчущие в агонии непонятное: «Ах, какие у вас белые зубы!»

И я по ночам бежал в чертежный зал к своим раненым, чтобы спокойно помолчать и набраться сил в полутьме. И они, несчастные и безымянные, лишенные милосердия, отданные во власть опаляющей боли, криками и вздохами отбивались от страдания, отрекаясь от бремени страстей, чтобы силы свои сосредоточить на единой цели — жить.

Мой Леруа, мой Трико, мой Карре носил имя Сольер. Пулевое ранение в живот. Номер 3975. Синие губы, черные зрачки сурово сосредоточены на своем гибнущем теле. Но серое лицо не могло загасить сияния безупречной души. Он почти ничего не говорил. Ничего не требовал. Ни о чем не просил. Люди и вправду странно ведут себя перед смертью. Он был уже в агонии, когда его довезли. Вечером приехал его командир. Французский капитан. «Он будет жить?» С нетерпением он ждал ответа. Медицинский язык, cum grano salis[35], предоставляет немало возможностей, чтобы уйти от прямого ответа. Я знал, что парень обречен. Но ответил так, чтоб не отнять у надежды надежду. «У него старая мать, — сказал капитан. — Он один кормит ее. От ее имени прошу вас». Пуля в животе, огромная потеря крови — вот главная причина его состояния. Положить его на стол? — совещались мы. Достаточно ему вдохнуть эфир, как он впадет в беспросветный сон, от которого нет пробуждения. Неоперабельность явная. Я присел на его кровать. Глаза лежавших в чертежном зале впились в меня. Желтые лица, заросшие подбородки, запах ран, каждый со своей болью, я знал их всех в лицо, но ни одного по имени. Кроме Сольера. Ему предстояло стать первым умершим в чертежном зале. Умершим французом, если выразиться точнее. А совесть моя напоминала о его матери, которую надо содержать. Двадцатисемилетний цирюльник из Парижа умирал здесь, в Зволене. На скрипучей кровати, пожертвованной кем-то из местных жителей. Мог ли он о таком подумать? Могла ли об этом подумать его мать, подарившая ему жизнь? Они, конечно же, понятия не имели ни о Зволене, ни о Мартине, где нашла его пуля, ни вообще о Словакии. Мне сказали, что он заядлый курильщик. Я готов был предложить ему сигарету, но она была ему ни к чему. Он ничего не хотел, глаза были закрыты, тело — в жару, он не говорил, лишь тихо стонал. Да, я знал, что он умрет. Сидя на краю кровати, я не проронил ни слова. Чтобы люди поговорили между собой, вовсе не обязательно говорить. Лица всех в чертежном зале были обращены ко мне. Я знал эти взгляды. Так смотрят люди на врача, когда ожидают худшего и все-таки еще надеются на чудо. Я не избегал этих взглядов. Потом коридором, набитым носилками и стонами, я вышел на лестничную площадку и сильно затянулся сигаретой. Я чувствовал спиной их взгляды. В самом ли деле я вышел только затем, чтобы закурить? Или потому, что Сольер обречен, а я бессилен чем-либо помочь?