Ломая печати - [90]

Как-то раз, только я кончил операцию, зовут меня к телефону. Срочный звонок. Уж не с семьей ли что случилось, подумалось сразу. Жена все это время была с детьми одна, я безотлучно в больнице и даже понятия не имел, что с ними.

Звонил полковник из штаба. Мне надлежит к нему явиться. Есть небольшой разговор.

— С удовольствием, — выдохнул я, — но я как раз мою руки. Через минуту операция.

— Что ж, тогда придется мне к вам наведаться, — буркнул он.

Видно, дело не терпит, подумалось мне.

— Мы должны считаться с тем, что положение может еще более осложниться. При наличном количестве мест нам не справиться. Надо открыть новую больницу. Я выбрал вас. Вы это и сделаете, — проговорил он.

— Я? — простонал я.

— Вы все-таки офицер. Правда, офицер запаса, но единственный среди врачей, — прогудел он.

— Я прежде всего акушер. Помогать роженицам — мое дело, но организовать больницу? — Я всячески пытался убедить его.

— Гинеколог, а вот же оперируете, — парировал он.

— Однако же гинекология — это брюшная хирургия, — настаивал я.

— А в чрезвычайных обстоятельствах и организаторская работа. У меня нет выбора. Вы понимаете?

Я сверлил его глазами. Чем кончится наш спор? Послушайте, хотелось мне сказать ему, я и в самом деле могу принять роды у половины Зволена, находиться в больнице целую неделю, оперировать с утра до вечера, ночи напролет, но я не в состоянии обустроить личную приемную, не то что больницу. Для этого существуют специалисты. Я всего лишь надпоручик, да и то в запасе, служил в санитарных частях, мазал солдат йодом и ихтиолом, прописывал аспирин — вот и все.

— Надо выслушать и другую сторону. Чего вы от меня еще хотите?

— Вам придется дать согласие. — Голос у него смягчился. — Это приказ. Я просто передал вам его.

Я понял, что с этой минуты все возражения бессмысленны.

— Ну так как? — спросил он, подняв брови.

Мне не оставалось ничего другого, как спросить:

— Сколько дается на это времени?

— Вчера было уже поздно. Два дня.

— Это несерьезно.

— И ни часу больше. Вы наделяетесь всеми полномочиями. Можете занять любое здание. Гражданским органам будет велено оказывать вам всяческое содействие.

Что касается самой больницы, то правильность решения не вызывала сомнений. Что же касается меня, это было явное недоразумение. В другой ситуации такое предложение сулило карьеру, о которой врач-ассистент мог только мечтать… Но сейчас?

Полковник смотрел на меня изучающе, словно хотел прочесть мои мысли. Он не проронил ни слова. И только, встав, потряс мою руку и заявил:

— Мы с вами живем уже не в шестой день творения. Кое-что о своей профессии знаем. Через два дня жду сообщения, что вы открыли новую больницу. И смело за дело. Колебания только расслабляют. Ad augusta per auguste! Через трудности к высокой цели!

Все, что я мог бы после этой холодно-горячей терапии изречь, не стоило и ломаного гроша. Отныне я должен был мыслить только об одном. Где и как устроить в течение двух дней госпиталь?

Я прикидывал: учреждение? Сложно. В казарме? Там же армия. В школе? Пожалуй, все-таки в школе. Но в какой?

Я стал перебирать в памяти все школы, какие только знал. Вдруг меня осенило: гимназия. Моя гимназия!

Я поспешил туда. Занятия были отменены. Старый школьный сторож — я еще помнил его — провел меня по пустым классам, завел и в святилище директора, которое некогда наводило на нас такой ужас, побывали мы и в учительской. И вправду, ничего не придумаешь более подходящего для госпиталя, чем наша старая гимназия. Возведенное в деловом практическом стиле консервативного модернизма двадцатых годов здание, в коем я томился с первого по восьмой класс.

Я прошелся по этажам. Всего сорок пять помещений, во всех отношениях объект вполне подходящий. Я воспользовался случаем и заглянул в комнаты. Конечно, и в ту, где я сидел в третьем классе — в четвертом ряду, первым от окна. Эту парту я нашел бы с завязанными глазами. На ней были мои инициалы. Нацарапанные рейсфедером по зеленой лакированной поверхности. Э. — Эрнст. Д. — Длгош.

Когда я их увидел, даже сердце замерло.

Я возвратился, чтобы поделиться новостью с главным врачом. Он сидел изможденный у окна в операционной. Поднял на меня отсутствующий взгляд.

— Приказ есть приказ. — Он жадно затянулся сигаретой. — Приступайте к делу!

Я зашел к Мартину. Он только что закончил очередную операцию. Исхудалый, глаза как у ангорского кролика, измученное лицо. Ночь напролет не спал. «Так и я, должно быть, выгляжу», — мелькнула мысль. Учились мы вместе. «Мартин, — говорю ему, — вот такие и такие дела, не хотел бы ты взяться за это вместо меня?» Он только застенчиво улыбнулся. Он ведь вообще по натуре был тихим и скромным, жил в своем замкнутом мире, и, казалось, единственной целью его жизни было приносить пользу на своем месте. У него были длинные тонкие пальцы пианиста, и творили они над открытой раной подлинное хирургическое чудо. Сознательная самодисциплина, врожденное достоинство и уравновешенность, метод, каким он действовал при операции, угол, под которым он прикладывал острие скальпеля к мышцам, его быстрые, резкие движения инструментом, которым рассекал жировую ткань и открывал кровавые нижние слои, игла в его пальцах, будто шьющая сама по себе, — все это придавало окружающим его людям — операционной сестре, ассистенту, анестезиологу — надежное ощущение уверенности. «Мартин Рот — это словацкий уникум», — думал я не раз, любуясь его искусством. Однажды я сказал ему об этом: «Ты талант, Мартин! Такие не каждый день рождаются». А он в ответ лишь улыбнулся так же застенчиво, как сейчас, и я понял, что зря теряю время. Он был неотделим от этой операционной, этого мира. Большой, открытый мир с его ловушками и сложностями для него не существовал. Он потерпел бы неудачу при первом же препятствии, первые могучие локти оттеснили бы его. Он чувствовал, что я знаю это и говорю обо всем только по дружбе или лишь затем, чтобы самому увериться, что выбор пал на меня не зря.