Ломая печати - [93]

Рядом, у окна, стоял человек с повязкой на голове и тоже курил.

Небо светилось звездами.

— Взгляните! Какие звезды! — вздохнула тень рядом со мной. — Такие ясные, что могли бы освещать нам дорогу!

У меня не было желания разговаривать. Я слишком устал. И хотелось побыть одному. Я лишь пробубнил что-то в ответ приличия ради.

— Я из Руана. — Незнакомец выдохнул дым, потом снова затянулся, и огонек осветил его лицо и белый бинт. — Неподалеку, в Круассе, жил долгие годы Флобер. У самой Сены. Писал до поздней ночи. Окна в его доме светили словно маяк. И говорят, капитаны судов определяли свой путь по этим огням, как по звездам.

О чем это разболтался этот человек? Других забот у него нет, что ли?

— По этим огням да по голосу, — продолжал курильщик.

— По голосу? — очнулся я от невеселых мыслей.

— Он очень заботился о стилистической отточенности и музыкальности фраз. И читал он свои страницы таким громовым голосом, что в тумане заменял матросам звуковые бакены, а крестьяне на другом берегу в удивлении раздумывали, кто же это так неистово бранится.

Так он их, наверное, эмоционально воспитывал, подумал я, но уже ничего не буркнул в ответ. Завязался разговор.

— Я знаю, что вас это ничуть не интересует, — сказал человек, — но когда вы вышли от своих больных, я подумал — доктор наш дошел до точки. Из последних сил держится. Просто захотелось направить ваши мысли куда-то в другую сторону, к звездам и маякам, по которым мы определяем путь.

— Так вот оно что, — пробормотал я вместо благодарности и притушил окурок. И вдруг мне вспомнилось одно обстоятельство, которое меня давно занимало:

— Кстати, раз вы из Руана, что связывало вашего земляка с медициной?

Я скорее почувствовал, чем увидел в темноте, что он улыбнулся.

— Вы имеете в виду мадам, правда?

— Да, ее. Но еще в большей степени — мужа.

— И еще аптекаря Омэ, не так ли?

— Да-да, этого мещанина, что умел лишь пережевывать фразы!

— И еще доктора Ларивьера, если не ошибаюсь!

— Да, и его! Он все же пришел к умирающей Бовари. Все они врачи. Роман, можно сказать, наводнен врачами.

— На это имеется простой ответ. — Раненый повернулся ко мне. — Отец Флобера был врач. Главный врач больницы. Как вы. В Руане. Не в Зволене. И известный хирург. Поэтому сыну близка была медицина. И все действие романа он развернул в этой среде. Сам жил в ней. Как вы, доктор. Ваши мысли тоже только о нас, раненых. Так всегда бывает с теми, кто отдает своему делу всю душу, все сердце. Спокойной ночи, доктор, — пробурчал он и, прежде чем исчезнуть, точно призрак, во тьме школьного коридора, добавил: — Надеюсь, что отвлек вас от ваших мыслей.

Нет, не отвлек.

Я по-прежнему думал о тех, кто лежал в чертежном зале, о моих Леру, моих Трико, о моих Карре. О моем Сольере, его единоборстве со смертью.

Меня позвали в зал. Прибыла новая дань восстания.

Утром Сольер умер. Умер мой первый француз. Номер 30. Место жительства: Париж. Профессия: парикмахер. Тот, что содержал мать. Ушел тихо, без единого слова, как и пришел.

Поистине удивительно ведут себя люди перед лицом смерти.

После войны меня разыскал советский лейтенант. Адрес у него был правильный, и он сообщил, что принес подарок. Дескать, от покойного товарища. Имя мне ничего, совсем ничего не говорило. Иванов? Андреев? Михайлов? Лечил я его, дескать, в Зволене, в госпитале «Г». Какое-то время спустя его увезли в другое место, и перед смертью он попросил передать врачу, лечившему его в Зволене, единственное, что у него было. И лейтенант, который лежал с ним рядом, эту последнюю его просьбу выполнил. На коробке было написано мое имя, мой адрес. Я открыл ее. Из газетной бумаги выпало оружие. Браунинг. «Это единственное, что у него было, когда он умирал. Вот и передал вам!» — сказал лейтенант. Этот браунинг я храню по сей день.

Или подбитый канадский летчик. Самоуглубленный, сосредоточенный в себе человек. Лежал у нас долго. Но был просто счастлив, что упал на повстанческую территорию. «Это меня спасло», — говорил он мне часто. Перед отступлением мы отослали его в тыл. После войны меня направили на эксгумацию общей могилы. Он лежал там, этот счастливый летчик, с дыркой в затылке.

Другой, это был советский партизан, попросил сестру, дежурившую у его постели, передать мне необычный подарок. Добыл он его своими руками и своей кровью. Это был эсэсовский кортик с выгравированной надписью: Meine Ehre heißt Treue[36]. Сколько раз я собирался выбросить его, но тут же вспоминал, как умирал этот советский партизан, в забытьи, точно Дюамелев Фюма, и так и не смог сделать это. Парень умер, а кортик был, пожалуй, его единственным имуществом, и он отдал его мне.

А что с тем поляком, которого вам пришлось включить в список французов? Ярмушевский, вроде так его звали? Привезли его из Мартина. С лицевым ранением. Страдал ужасно. Сразу попал на операционный стол. Сопровождал его француз, начальник штаба, кажется, преподаватель, так тот рассказал, что вынес его с поля боя, но не узнал, хотя он был его связным. До того его искалечило. Офицер просил разрешить ему остаться в операционной. В принципе это было строго запрещено, но не знаю, почему, ему разрешили. Может, потому, что в тот момент начался налет. Сирены пронзительно выли, взрывы сотрясали город, над нами гудели самолеты, рвались снаряды, стекло сыпалось из окон, кто-то кричал: «Тревога!», все ушли в укрытие, кроме находившихся в операционной, поскольку надо было срочно оперировать. И этот француз все это время оставался там, будто охранял товарища. Через день он пришел к нему снова, а вместе с ним и другие однополчане. Они стояли тогда, помнится, в Сляче. Нам, пожалуй, удалось вернуть ему черты человеческого лица, этому Ярмушевскому. Но правый глаз был потерян, высокая температура, трудно было сказать, что будет дальше. Только однажды утром произошло нечто такое, что спутало все карты. За день до этого солдат попросил одну из сестер принести ему зеркальце. Увидев свое лицо в бинтах, вернее, то, что осталось от него, он закричал, что жена разлюбит его и бросит, — так, во всяком случае, мне доложили, хотя я отнюдь не уверен, что его французский или польский был кому-то понятен. Состояние у него резко ухудшилось, вел он себя как безумный, ночью посрывал бинты, и кончилось это плохо. Хоронили его в Зволене. Я весь день оперировал, ни на минуту не мог отлучиться, но некоторые сестры отправились на кладбище. Они говорили, что это были необычайные похороны. Меня нелегко растрогать, но когда я увидел их, взволнованных, с полными слез глазами, когда услышал их рассказ о толпах провожающих, о воинских почестях, залпах, речах и о последнем «прощай», я сказал себе: да, все это была трагедия и романтическая драма, смерть и любовь, рыцарь и женщина, боль и сладость, сияние и печаль. И все это, вместе взятое, вызвало в наших дружеских душах необыкновенно сильное чувство приязни к неизвестному солдату. Ведь правда же?