Ломая печати - [60]

— Настоящий «Не бойся»! — похвально отзывался о нем после Стречно и Дубной Скалы Величко. И повысил его, произвел в старшины.

— Говорят, отец твой был шахтер?

Штефан рассказал, что и как.

— И я шахтер, — ударил его по плечу комиссар. — Из Донбасса. Мы почти родственники.

Его звали Лях Андрей Кириллович.

— Послушай, Штефан, — остановил он его через день, — расскажи-ка мне что-нибудь о твоих французах. Ты знаешь их язык, жил у них, знаешь больше, чем мы. Я о них судить не могу, пока не увижу, как они воюют. Люди они компанейские, веселые, вежливые, аккуратные, дисциплинированные, с оружием обходиться умеют, но какие они будут здесь, когда начнется стрельба? Как будут вести себя в бою? Людей проверяют под пулями, не по словам. В бою каждый как на ладони. Видеть человека, как он держится в момент, когда рядом смерть, значит, видеть все. Годы знаешь человека, думаешь, что знаешь его как свои пять пальцев, а потом окажешься с ним, как говорится, в крайней ситуации, и видишь перед собой вспотевшего труса. И для этого нет формул. Это не вычислишь, как в математике.

— Как они будут воевать, не знаю, — задумался Чех, — но что они пришли воевать, это я знаю.

— Ясно! В этом нет сомнений. Кстати, это я в них уважаю больше всего.

Чех вспомнил этот разговор после Стречно.

Когда он видел, как Жюрман стрелял из пэтээрки, разделался с немецким «тигром», а отряд Ляха, вооруженный автоматами, рассчитался с немцами, выскочившими из танка. Оба они тогда смеялись от радости, обнялись, да еще успели и осмотреть «тигра».

— Первый раз вижу такую громадину, — радостно произнес Жюрман.

— Увидишь еще, и не раз, — пообещал Лях.

— Ну что, комиссар, видели вы, как французы воюют? — спросил его Штефан в тот вечер.

— Видел. Что надо!

Штефану часто доводилось встречаться и с начальником штаба. Капитан Юрий Евгеньевич Черногоров — таково было его звание, фамилия, имя и отчество. Деликатный человек. Любитель поэзии. Он застенчиво признался, что намеревался посвятить себя литературному труду. Возможно, отсюда проистекали его симпатии к Томази, журналисту из Парижа, который не раз помогал им как переводчик.

После гибели Томази Черногоров часто возвращался к тому дню. Он видел его в то утро во Врутках — француз играл на улице с маленькой девочкой.

— Что вы тут делаете? — остановился около него Черногоров.

— Играю и дожидаюсь молока, — ответил Томази.

Он подбрасывал девочку над головой, смешно надувал щеки, поводил глазами. Девочка смеялась и ни за что не хотела его отпускать. Даже тогда, когда ее мать, принеся кринку молока, угостила Томази и двух его солдат. Налила и Черногорову. Они поблагодарили и пошли дальше. Но не дошли и до окраины города, как вдруг — гул, грохот, бомбы. Налет! Самолеты исчезли столь же внезапно, как и появились. Над городом поднимался дым. Они взглянули друг на друга и молча повернули назад. Дом, где их угощали минуту назад, лежал в развалинах, посредине улицы дымился кратер, кругом балки, битый кирпич, осколки, а под ними — женщина и девочка. Какой-то старик заламывал руки:

— Господи боже, у вас есть врач?

Матери врач уже не был нужен. Девочку Томази взял на руки. Широко раскрытые глаза, на волосиках засыхала кровь. Конец. Томази был бледен, губы крепко сжаты. Кто знает, может, женщина и девочка стояли у него перед глазами, когда он сразу после этого пошел в бой, где погиб.

Так словак Чех-Богем служил. И не раз видел то, что другие не видели. Слышал то, что другие не слышали. И пережил то, чего другие не пережили. Поэтому лишь он не раз бывал свидетелем самых тяжелых минут.

Он знал, что произошло в Склабине в тот дождливый вечер и в еще более тяжелую ночь после первого боя.

И что разыгралось в Долном Калнике, когда казалось, что уже всему конец.

Но он всегда был нем как рыба.

Так было и сейчас, когда после Прекопы и Мартина подразделение направили в Сляч. Собственно, не направляли. Приглашали. Для отдыха, чтобы прийти в себя, набраться сил.

— Где это — Сляч? — разбирало их любопытство.

— Там, где я родился, — отвечал он им.

Это было не совсем так, но Сляч — это его край, долина Грона. Лутила рядом.

Его заставили рассказать все, что он знал и не знал.

О курорте, минеральных источниках, горячих источниках и лечебницах, о парках. Лишь о своей мечте, как он станет официантом в одном из этих белых ресторанов, он не упомянул.

Их поместили в отеле, а над входом повесили трехцветный флажок. И окружили вниманием, заботой; были любезны, без конца приглашения, обеды и ужины; делегации из Быстрицы, Зволена, Брезна и Кремницы, их посетила даже делегация женского кружка. Французы и Сляч — это ведь было нечто вроде как Рокфеллер в Малацках.

Все это надо было кончать поскорей. И ввести режим: подъем, завтрак, построение, учение. Особенно для тех новеньких, из Дубницы, которые не только не умели стрелять из винтовки, но и не знали толком, как держать ее в руках.

Так городу был обеспечен ежедневный спектакль.

В парке перед отелями, переполненными ранеными, выстраивались французы. En rang par trois! Бронцини, бравый вояка, командовал как в Сенегале. Щелкнув каблуками, вытянувшись в струнку, выпрямив правую руку для приветствия, он рапортовал. Новоиспеченный командир с достоинством поднимал руку к фуражке, слегка кивал выстроившимся шеренгам, словно говоря: «Мои солдаты! Ах, мои солдаты!»