Ломая печати - [59]

Так вот юноша, который говорил по-французски, со свидетельством официанта вернулся в Словакию.

Его мечты не давали ему спать по-прежнему. «Савой», «Палас», «Луксор», «Алкрон», фрак, смокинг, приглушенная музыка, сервировка на серебре постоянно были в его мыслях, мучили его по ночам. Пештянская «Термия», однако, не принимала официантов; в ломницком «Гранде» хватало своих; в теплицкой «Зеленой лягушке» и слышать не хотели, в слячском «Бристоле» обещали место через год. В братиславском «Паласе» требовали такой залог, что у него голова закружилась. Поэтому он кончил тем, чем начал в Чехии, — на вокзале в Ружомберке. Помощником официанта.

Он уже не проветривал, не подметал пол, уже не накрывал на столы. Разносил блюда и через день был старшим, получал деньги с клиентов. И дважды ему улыбнулось счастье. Первый раз — когда он попал на сезон в Райецке Теплице, второй раз — в татранский «Гранд». Покой, пользующаяся доброй славой кухня, тихое позвякивание приборов, тяжелые люстры, мягкие ковры, горничные в фартучках и главный официант в настоящем фраке. Штефан там понравился, с ним считались, он произвел на них впечатление своим французским. На короткое время ему даже разрешили получать деньги с клиентов. Правда, только во время завтрака. Но он ходил с бумажником, ему доверяли, он надеялся.

— В следующий сезон вы можете получить место снова, — пообещали ему. — Оставьте нам адрес.

Он оставил. Но через год им заинтересовались другие господа. Те, что одевали людей в зеленое сукно.

Его мобилизовали.

Дольный Кубин. Батальон 4-го горного пехотного полка.

Не прошло и года, как часть прикомандировали к двум восточнословацким дивизиям. А десять солдат со слабым здоровьем послали в военную школу в Мартине. В их числе и его. Впрочем, он как исключение: он не был слабаком, он был здоров как дуб. Но тут требовался официант в офицерскую столовую, а он был официантом.

Долго он не прослужил, как раз началась эта заваруха, а сердце у него было там, где надо, да и голова была на плечах, вот он и отправился в Склабиню. На краю деревни повстречал каких-то штатских. Не сельчан и не городских. Они разговаривали громче, чем принято, и подтрунивали друг над другом. Он спросил у них, где ему найти партизанский штаб.

Штатские засмеялись:

— Знаешь что, дурачина, у нас свои заботы, — отрезали они.

— Хороши типы! Нет чтобы посоветовать человеку, а вы еще и обзываетесь. — И он тоже пошел своей дорогой.

Но едва сделав несколько шагов, и он, и штатские остановились: их словно громом поразило. Они остановились как вкопанные: ведь этими любезностями они обменялись не по-словацки, а по-французски.

— Черт побери, что тут делают французы в штатском? — воскликнул он.

— А чего это тут болтается француз в словацкой форме? — воскликнули они.

Так они и познакомились.

Еще в тот же день его привели в штаб. В тот же день его допросили советские и французы. А поскольку он был не пустышка, а молодец, много повидавший на своем веку и немало испытавший, им заинтересовались и те и другие. Потому что таких, как он, было мало. Были словаки, которые говорили по-французски, но только так, как научились в словацких школах. Были словаки, которые научились по-французски на работах уже будучи взрослыми, и язык у них был корявый, нескладный. Были словаки, которые болтали по-французски как французы из Лилля, с Луары или из Реймса, но все это были безусые мальчишки. И так из дюжины французских словаков или словацких французов, что пришли в Кантор, владел языком и к тому же еще был солдатом, лишь один он. Поэтому де Ланнурьен хотел иметь его при себе как личного связного с советскими. Такого связного, что доставит и верно передаст приказ, сообщение да и просто слово, а то и незаконченную мысль, жест рукой, выражение лица, ибо и они полны своего смысла. Разве в истории мало трагедий, причиной которых были именно курьеры?.. В конце концов командиры все же договорились: солдата Чеха они сделали связным между собой. Была, правда, тут одна закавыка.

— Чех! Чех! — кричали ему, а отзывались Пешке, Вьержмиржовский, остравские жандармы и остальные чехи, так что де Ланнурьен однажды разозлился:

— Ну так будем его звать Богем, как страну Чехию!

— Но слово Богем, Bohême, напоминает bohémien, что означает «цыган», — воспротивился новый связной. — А я-то словак!

Капитан был обескуражен, но быстро нашел выход из положения:

— Послушайте, то, что bohémien означает «цыган», знаем только мы. Остальным это не говорит ничего. Принимаем мой вариант: Богем.

Словацкий француз Чех-Богем стал связным советского командования. Ему дали мотоцикл. Такой, как когда-то отчим привез из Франции и научил его на нем ездить. По-мужски уверенный в себе, словно вросший в седло трофейного zündapp’а, он каждым мускулом ощущал его силу и свое превосходство. Машина слушалась с одного прикосновения. Стартовала мгновенно. Стоило включить газ, упереться в педаль, нажать передачу, легко повернуть рукоятку газа, как она начинала дрожать словно жеребец перед прыжком, набирала скорость, и он точно и уверенно вел ее, не разбирая дороги. Всегда впереди. Перед подразделением. В первой линии. Нередко там, где товарищей не было. Когда за ним гнались истребители, пули свистели над головой, он сворачивал и бросался в кювет. Черный от пыли, белые круги на очках, разбитые сапоги, рваная форма — он знай себе накручивал километры.