Ломая печати - [62]
Где были немцы, мерзавцы? Где наши пушки? И где мы? Богем! Где наши орудия? Где наши? Проклятая ночь! Проклятые танки! Они били из темноты, и французы, как призраки, выскакивали и бегали под огнем, а немцы по ним — как по мишеням на стрельбище.
Отступление!
Мотоцикл, накручивая на колеса пыль и тьму, летел через горящую Ловчу, прыгал через ухабы к часовне.
— Альбина?
— Богем?
— Где капитан?
— Был тут еще минуту назад.
— А что тут делаете вы?
— Были ведь раненые, их только что увезли!
— Давайте скорее отсюда! Здесь вот-вот будут немцы. Они убьют вас! А где ваш мотоцикл? И солдат, который вас охранял?
— Уехал. Говорит, не даст убить себя из-за ненормальной бабы.
— А, вот и капитан. Альбина, садитесь! Капитан, вам приказ: отступить в Криж.
Отступление?
Да, это так. Отступление.
Немцы, продвинувшись вперед, затихли. Подтянули танки к Ловче и ожидали рассвета.
Языки пламени освещали ужасное зрелище. Раскаленные плитки черепицы выстреливали в дыму. Крыши проваливались. Скот, задохнувшись, не издавал никаких звуков. Войска отходили к Крижу. К новой полосе окопов.
— Вот здесь. Вы налево, я направо. — Богем торопился в Криж. Проверить, не забыли ли кого. Но помещичий дом был пуст. Рамы раскрытых окон хлопали на сквозняке. Пол в казарме покрывали бумаги.
Потому что подразделение снимали с линии фронта. А навстречу шли в ночи войска, гремели машины, стонали орудия, раздавались крики. Далеко на севере в небо взметнулись отблески пламени. Горели деревни, из которых они отступили. Может, и Лутила? Родная деревня? Которую они защищали и не защитили?
— Богем!
На перекрестке, широко расставив ноги, стоял Величко. Волосы упали на лоб. Регулировщик!
— Богем! Стой тут со мной! И помоги!
Масса войска валила из тьмы. Против немцев. В новой форме. Шли маршем. В новом снаряжении. Свежие, полные сил, сытые, солдаты-свободовцы! Вторая парашютно-десантная. Они прилетели из Красно и Львова.
ПОЧЕТНОЕ МЕСТО
С самого рождения его звали Ян Брезик.
А после того как их край забрал Хорти — Брезик Янош.
В сороковом его призвали в армию. Служил в Секешфехерваре. В третьем пехотном.
Но тогда ему повезло. «Уже через полгода я от службы отделался», — говорит он. Брезик был словак, а тогда регенту словаки еще были не нужны. Брезик даже на губе ни разу не был. Только раз какой-то старший ротмистр приказал ему двадцать пять раз броситься на землю прямо с бритвой в руке: дело в том, что тогда он брил в комнате товарища и плохо представился офицеру.
В марте сорок второго его снова призвали. Он было подумал, что только для того, чтобы он повторил венгерские команды, которые вызубрил два года назад.
И еще для того, чтобы он научился отдавать рапорт. Ведь из-за этого тогда его наказал старший ротмистр. Ибо этот рапорт должен был звучать энергично и кратко: «Честь имею доложить, господин старший ротмистр, гонвед Брезик Янош».
Но его надежды не оправдались. От него вовсе не хотели, чтобы он что-то освежил в памяти и повторил, а приказали уже через месяц, в середине апреля 1942 года, отправиться в составе третьего венгерского пехотного Секешфехерварского полка десятой легкой Надьканижской дивизии третьего Сомбатхейского армейского корпуса второй венгерской армии под командованием «героического» генерал-полковника Яни Густава на восток. Воевать против большевизма.
Прежде чем их погрузили в вагоны, они выслушали «пламенную» речь. Они поняли: родина ждет от них храбрости и героизма при уничтожении красной опасности. И еще они запомнили такие поучительные, ежедневно повторяемые слова, как Миклош Хорти… Духовой оркестр сыграл «Бог, спаси мадьяра», и полк выступил из казарм. Воевать против Сталина. На Дон они прибыли в середине лета в составе немецкой группы войск «Б» и заняли позиции на крутом склоне.
Через две недели они выскочили из окопов, но их атака захлебнулась в огне защитников урывского плацдарма.
Через месяц они повторили эту кровавую баню. А спустя еще месяц — снова, но количество убитых и раненых удвоилось.
В середине сентября они принялись окапываться. В октябре — готовиться к длительной обороне. В ноябре их засыпало снегом, земля замерзла. Одетые и обутые по-летнему, они мерзли и голодали. В землянках, полных мышей, переселившихся сюда с заснеженных полей, гонведы к смерти привыкали скорее, чем к пустому желудку. Выйти в легком мундире и короткой шинели на жуткий мороз и ветер — это тоже почти верная смерть. Идти в атаку — погибнуть от огня. Бежать с фронта — попасть на мушку немецкой полевой жандармерии, пулеметчиков и артиллерии, стороживших венгров с тыла. Из западни не было выхода.
В конце года Красная Армия свернула шею Паулюсу под Сталинградом. На Дону между тем сдались армии сателлитов: в начале декабря 8-я итальянская, а за ней — две румынские дивизии.
Немцы сняли с позиций венгров артиллерию, перевели в тыл полевую жандармерию: опасались их мести. Советское командование обратилось к венграм с призывом сдаться. Ответом была новая попытка атаки урывского плацдарма и Тачиги. Эта бойня стоила жизни тысячам гонведов.
Второго января было шестнадцать градусов мороза. Пятого — девятнадцать. Венгерские генералы один за другим сказывались больными и отбывали домой. А за ними — полковники и майоры. Да и многие из младших офицеров. А гонведы мерзли в землянках, в рваных шинелях, в холодных ботинках — без еды, припасов, лекарств, брошенные на произвол судьбы. От хлеба, который им иногда доставляли из тыла — а он был как камень, обледенелый, одна плесень, — пучило, болели животы. Солдаты обмораживались, лица и руки покрывались язвами. Их терзала лихорадка, косил сыпной тиф, мучила дизентерия, выворачивая наизнанку внутренности. Того, кто не выдержал в этой битве и умер, заеденный вшами, в этой грязи и вони, среди стонов, сетований, брани, того выносили из землянки и просто клали на снег. Твердый, как камень, — его можно было взорвать только динамитом. И наверху, перед землянками, в смертоносной излучине Дона, продолжали вмерзать в лед тысячи мертвых с раскрытыми глазами. На этом морозе, сокрушавшем волю и разум, в этом отвратительном смраде и непрекращавшемся, пронизывающем насквозь ветру инстинкт самосохранения слился с атавистической мечтой о тепле и еде, о крове без вшей, без мышей, вони и лихорадки, с представлением о какой угодно еде, способной заглушить голод, и глотке́, который согреет. Это было видение жизни. Дома. Жены. Детей. Мира.
