Ломая печати - [27]

Суд отклонил их просьбу о помиловании.

Поэтому сейчас — в словацкой шеренге — дрожал как в лихорадке смертельно бледный партизан Гамза.

Когда привели осужденных, он закрыл глаза.

Захлопали выстрелы. Глухо, тупо, словно нехотя.

Эхо отразилось от скал. Пролетело волной над поляной, лес поглотил его, и оно исчезло.

Все было кончено.

— Собаке — собачья смерть, — пробормотал Пало, когда они возвращались к себе.

«Не слишком-то веселое начало», — подумал Гамза.

Рябой, словно услышав его мысли, повернулся к нему.

— Что, дружище? Не по себе было, а? Совсем тошно? Да что поделаешь? Война, она такая. Как говорят, в поле две воли: чья возьмет. Или мы их, или они нас. Если б они — лежали бы мы уже, вытянувшись, холодные, наевшись мышьяка. И было бы здесь огромное красивое кладбище. Высоко в горах, на свежем воздухе, кругом зеленый лес. Вот так-то, браток. Или они тебя, или ты их! Война!

НОМЕР 306084

Трупы членов военной миссии полковника Отто перевезли из мартинских казарм в эту забытую богом деревню в долине. Деревенский сторож похоронил их тут.

И по деревне, этому живому улью, где все кипело, бурлило, гудело, смешивалось, переплеталось одно с другим, эта весть разнеслась как грохот барабана. Ее сразу же разнес ветер.

А ведь еще недавно здесь, казалось, застыли, замерли прошлые века. Два ряда домов по обе стороны ручья с библейским почти названием — Цедрон — тихо и мирно пускали к небу тонкие струйки дыма. Люди с именами такими стародавними, что, казалось, они вышли из тьмы средневековья, — Ондрей Брана Сврчинэ, Ян Кургайец Кулихэ, Андрей Дюрик Паукэ, Йозеф Беличка Шувадэ, Ян Майер Микэ. Густые леса, перемежающиеся с зарослями терновника, можжевельника, орешника, на Брвеном, Преслопе, Грабине, на лысом Лученце были безмолвны, как и века назад. Крестьяне пахали, боронили, сеяли, сажали, косили, рубили лес, как их отцы и деды дедов.

И вдруг — словно по мановению волшебной палочки — Склабиня стала совсем иной. Каждый божий день был полон событий и приносил больше новостей, чем в былые времена целый год.

Улицы, гумна, избы, риги, амбары и сараи растягивались словно резиновые: живая волна — солдаты, партизаны, штатские — залила комнаты, чердаки, сени, кладовки, сеновалы; подвалы и амбары превратила в склады; в домах, что были побольше, разместились штабы. По дороге, ведущей в Мартин, гудели машины, тащились повозки с провиантом, боеприпасами, снаряжением; порой грохотали и танки.

Неужто возвращаются славные времена короля Жигмонда, когда к здешним владениям принадлежал и незначительный городок, теперешний центр Турца, его сердце, Мартин, который называют словацким Парижем?

Да нет! Где там! Дело не в этом! А в том, что Склабиню, которая еще вчера была лишь пересадочной станцией по дороге в Кантор, его тылом, опорой, житницей и помощницей, сегодня заполнили энтузиасты, мечтатели — здесь группы и группки, отряды и отрядики, штабы и штабики, которые явились бог знает откуда; тут же и командование мартинского гарнизона, отряды парашютистов, которые словно с неба свалились. Так вот эта Склабиня стала самым что ни на есть генеральным штабом бойцов Величко, потому что Петр Алексеевич отдал приказ спуститься с гор в долины, из Кантора в Склабиню. И две бригады маршем вступили в село с песней на устах, с пулеметами на плечах и прямо к дому Самчика, где собрались партизанские командиры, армейские офицеры, революционный национальный комитет, его председатель Майерчик и все, у кого были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

Ибо тот знаменательный, долгожданный миг близился. Они входили в историю республики. На фасаде дома, который в эту минуту окрестили резиденцией главного штаба, вывесили флаг, на скорую руку сшитый из материала, который удалось разыскать, — но ведь это был флаг. И он выражал все — мечты, надежды, волю к сопротивлению, энтузиазм, борьбу. Призыв к человечеству. Но прежде всего это был голос народа, рука, поднятая «за» — за жизнь вместе с чешским народом, в единой республике, как и было написано в Мартинской декларации восемнадцатого года. Под конец это с волнением сказал и председатель: «Торжественно объявляю наше село первым свободным населенным пунктом и провозглашаю восстановление Чехословацкой республики!»

Это была краткая речь. Пожалуй, самая краткая из произнесенных за все время борьбы за свободу. Но она означала революцию: Склабиня с той минуты была первым островком, самой первой свободной территорией обновляемой республики.

Величко расквартировал бригаду. Словаки на нижний конец, советские — на верхний. Французы — в Склабинский Подзамок.

Только одна их группа — для обеспечения связи — останется здесь. Пусть устраиваются, где им хочется. Они выбрали верхний конец.

— Немцы! Немцы к нам идут! — Детей смутил незнакомый язык. А ведь что чужое — то всегда немецкое, верно? Перепугались, побежали к мамам.

— Какого черта! Какие еще немцы! Французы это. Французы! Да они же все одно что наши! Кумекаете? Они с нами! Против немцев! — Старый Кучма, у которого они устроились на гумне, даже заикаться стал от волнения.

Он познакомился с ними в первую же минуту, как они пришли в Кантор; как раз в тот день он с соседями-фурманами вывозил хлеб в лагерь. И теперь он радовался, что здесь, в его сенном сарае над ручьем, откуда до леса рукой подать, расположились именно они. Потому что хороший гость лучше родни. А французы за это время завоевали добрую славу. Ну а доброе имя — великое дело.