Ломая печати - [29]

И то, что в тот день творилось в Склабине, село и его гости видели впервые.

Французы, улыбаясь до ушей, ликовали, кричали, обнимались, хлопали друг друга по спине, а когда наобнимались досыта, принялись обнимать сельчан, русских и всех, кто сюда прибежал.

— Мама! — целовали они Кучмову. — Париж! Париж!

— Господи! Надо скорей что-то приготовить! — воскликнула мама.

Она побежала на кухню замесить тесто на пироги. Как-то раз она испекла пироги с повидлом, так французы прямо пальчики облизали. А сейчас? У них такое торжество! Как тут не угостить!

На гумне у Кучмовых стало черно от людей. Они хлопали французов по плечу, поздравляли, кричали и замолчали, только когда явился старый лесник Зурьянь. В первую мировую войну он воевал где-то вместе с французами, запомнил несколько слов и выучил «Марсельезу». И жену научил, а теперь они пришли спеть ее гостям, окаменевшим от изумления. Французы стояли неподвижно, безмолвные. Но потом присоединились к леснику и его жене, песня взметнулась мощно и уверенно, у людей запершило в горле, заблестели глаза. Тут, на краю света, высоко в горах, в забытой богом долине, звучал французский гимн!

Их гордость. Их честь. Их символ.

Кто знает, как долго стояли бы они там, если б не сосед Кучмовых. Он был известный пьянчуга и не гнушался ничем, что можно было пить. Сейчас у него была причина праздновать: ведь Париж — это Париж, а не просто какой-то город, и раз его освободили — это причина осушить стаканчик-другой.

— Отчего бы нам не выпить, все мы свои люди, — размахивал он руками, непременно желая поцеловаться с каждым.

В соседнем доме поставили на окно приемник. Передавали какие-то румбы, и гумно в одну минуту превратилось в танцплощадку. Вошедшие в раж зрители, почти половина жителей с верхнего конца, азартно подбадривали танцоров, восхищаясь их искусством, а те усердно кропили потом гумно Кучмы. Топали солдатские ботинки французов, щелкали каблуки русских сапог, хлопали ладони по голенищам словацких сапог. Только пыль столбом! Танец еще больше сплотил словаков, русских и французов.

В этот момент привели высокого стройного человека, и французы окружили его. Обступили его и русские, радостно пожимая ему руку.

Это был он! Французский командир. Тот самый главный командир, которого Владо до сих пор еще не видал. О нем говорили, что он всегда серьезен и будто бы ни разу не засмеялся. А теперь! Не было человека веселее его. Он танцевал без устали — то с Анной, медсестрой из бригады Величко, то с соседками. А смеялся как!

Из кухни выбежала мама, раскрасневшаяся у печки, стала угощать пирогами, командиру поднесла треугольный (он немного подгорел), а тот целовал ей руку.

— Словно графине! Ей-ей, как графине, — смеялся отец.

Но это были последние часы, последние минуты, когда Владо видел французов. Приказ пришел неожиданно, как часто бывает на войне. И не успели хозяева оглянуться, как французы словно испарились. Не успели хозяева ни испечь в дорогу, ни проститься с ними как следует. Они мигом забрались в машины пивоваренного завода, присланные за ними, и исчезли, остался только столб пыли.

За ними помчались и другие.

— На Стречно! — кричали они.

Сельчане еще и не опомнились, а деревня опустела, стихла. Мужчины, кто мог держать оружие, все ушли с партизанами. Пятерых мобилизовали в армию. Нигде никого.

Запаздывала жатва. Ну кому теперь, когда началось настоящее светопреставление, могло прийти на ум жать, вязать снопы, свозить их с поля. Рабочих рук не хватало, а они были нужны всюду. В караульный отряд. В хозяйственный взвод. В резервный отряд бригады, который остался тут один. А еще в патрули для военного суда, который судил здесь квислингов, фашистов, эсэсовцев, гардистов и прочую нечисть.

И было тихо. Лишь время от времени, под вечер, раздавались выстрелы где-то на опушке леса. Вершилось возмездие.

Но французы вернулись. Похудевшие, невыспавшиеся, бледные, грязные, заросшие, усталые.

— Что с вами стало? — спрашивали их Кучмовы. Они словно поняли: пальцем показывали, как нажимают курки винтовок, «бум-бум-бум, тра-та-та» — говорили.

И, положив лицо на ладонь — так показывают детям, что надо спать, — дали понять, что друзья спят. Господи!

— А Рене? — теребил их за рукава Владо.

— Рене? — Они отворачивались в сторону, чтоб не смотреть в его взволнованное лицо.

— Рене! Где Рене? Где вы его оставили?

Но ответа он так и не получил. Тогда, в той спешке, их ушло шестнадцать. Вернулись шестеро. Только шестеро. Ох, эта война! Эта проклятая война!

Они собирались уходить. Навсегда. Владо помогал им укладывать вещи. Они положили в рюкзаки и кое-что из еды, что успела приготовить мама. Прощаясь, каждый погладил парнишку по волосам, с отцом они обнялись, маму расцеловали. А тот, который тогда подавился от смеха, слушая, как Владо пытался говорить по-французски, встал по стойке «смирно» и скомандовал:

— Garde à vous! Alignement! À droite, droite…

Владо тихо, без улыбки закончил:

— À gauche, gauche! Repos!

— Прощайте, солдаты!

— Прощайте, друзья!

Наступили черные дни. Немцы ввалились в Турец. Через Врутки. Через Прекопу. Они были уже в Мартине. Военный суд из Склабини эвакуировали. Величко прислал связного за председателем революционного национального комитета Майерчиком, который тогда вывесил флаг и провозгласил республику. Предлагал ему защиту от мести фашистов. Но связной на тарахтящем мотоцикле отбыл с пустой коляской.