Литва - [18]

—  Что же будет?  — и в голосе, и в облике Бобра было одно отчаяние.

—  Не дрейфь, воевода. Я тут покумекал малость. Слушай. Я теперь отсюда исчезну. Сегодня же ночью. Сегодня же должен исчезнуть и Митя.

— Куда?

—  Есть у меня один дружок. Святой. На болоте живет.

—  А дальше?

—  Дальше?  — монах вздохнул.  — Пойду в змеиное гнездо. Скажу, что сгинул он. Но молва раньше меня должна донести. Понимаешь? А там, Бог даст, Кориат переменится, сына нового наследником назовет, или еще что, тогда не станет у княгини и повода за Митей охотиться...

—  А ты не боишься, что Кориат тебе голову оторвет? Монах пожал плечами:

—  Перед Кориатом-то я чем буду виноват? Что не уберег? Да ведь за это разве голову снимают? А что приперся, так делать в Бобровке стало ничего, да и забоялся, скажу, Боброва гнева...

—  А княгиня? Ты ведь только что говорил...

—  Княгиня  — да! Но с ней уж как Бог поможет. Не уберегусь  — значит, Его воля. Только меня тоже голыми руками не вот возьмешь. Поглядим.

Монах замолчал. Молчал и Бобер. Он понимал, что теперь приходилось во всем положиться на монаха. Обман с его стороны исключался. И все-таки тревога леденила душу.

«Вот как обернулось! Кто бы мог подумать?! Дитя невинное, малое, несмышленое  — и его извести!.. Эх, люди! Хуже зверей лесных! Наследство! Да пропади оно пропадом сто раз! А теперь?.. Куда его? Зная такое, да с собственных глаз! Но ведь и другого ничего не выдумаешь. Теперь только на Бога да на монаха надежда».

—  А далеко твой святой живет?

—  Не так чтобы... только добираться туда больно сложно. В болотах он, за Припятью.

—  Я сам должен знать. Увидеть, где он будет. Иначе...

—  Это само собой,  — мгновенно откликается монах,  — ведь если я из Новогрудка не вернусь, кто его тогда назад выведет? Но ум свой бобриный, Бобер, не теряй. Мальчонку спасать надо! Тут не до препираний, не до условий. Иначе... Да что иначе! Ухлопают парня, да и все! Пусть посидит в болоте. Клюквы, землянички поест. Его от этого не убудет, он себе занятий найдет, ты уж мне поверь. Зато жив останется. Слушай внимательно. Три дня ищи. Вот завтра  — раз, потом два и три. На четвертый день утром, как солнце взойдет, мы с Митей будем ждать тебя за речкой, за «гнутым» озером. Знаешь «гнутое» озеро?

—  Знаю.

—  Вот его бережком слева обогнешь и на солнышко. Там мы тебя и встретим. Понял?

—  Понял. Собрать бы вам чего...

—  Сам думай. Что донесешь... А мы налегке.

—  Ладно,  — вздыхает Бобер,  — вы налегке, а я...

* * *

Весть молнией облетела усадьбу. Пропал княженок! И монах пропал! Бабы голосили как куры. Охотники и дружина угрюмо посматривали в пол. Непонятно было и дивно. Конечно, монах мальчишку уволок. Только куда и зачем? Какая корысть? Разве ему тут плохо было? Где он еще таким барином сможет жить? Может, к Кориату? Но тогда красть зачем? А может, их обоих кто?

Припомнились тут и калики перехожие. Не иначе как с ними что.

Искать кинулись все. Основательно. Мальчика любили. И хотя монаха любили тоже, но если б дознались, что это он Митю украл, да нашли,  — растащили бы по косточкам, враз.

За три дня обшарили все. И кое-что откопали. Чуть приметный холмик под берегом, среди бобровых плотин приметил Афанасий, Алешкин отец. Разрыли. Там лежали и оба странника, и мордастый монах, заколотые в спину. Это совсем всех свело с ума!

Стали искать еще холмик, под которым мог лежать княжич. Ни у кого и ум не повернулся подумать, что под холмиком мог оказаться и монах  — все знали его дьявольское чутье, изворотливость, ум.

Воевода Бобер несколько дней метался как безумный, разослал гонцов во все концы, потом исчез сам. Его искать не стали, он предупредил, но волнение никакие могло улечься, по крайней мере до его возвращения. Когда же он вернулся, один и еще более молчаливый, чем прежде, никто даже не посмел подойти с вопросом. И все горестно успокоились. Решили, что эта несчастная жизнь, затеплившаяся слабым огоньком на пепелище великой любви, так и погасла, не разгоревшись, обреченная самой судьбой. И все же досадно было и непонятно, кому понадобилась эта маленькая, никому не мешавшая жизнь. И память о монахе стала чернеть, ибо никто не сомневался, что это он уничтожил мальчика. Все доброе, что он сотворил в Бобровке, померкло на фоне столь неслыханного злодейства, и по прошествии некоторого времени фигура этого весельчака и пьяницы превратилась в умах людей в нечто совершенно безобразное, ужасное, чем стали пугать непослушных детей.

6

Мне ли, молодцу разудалому,

Зиму-зимскую жить за печкою.

А.Кольцов

«Скучно! Ох, как скучно!.. Куда они затащили меня? Зачем? И бросили!! Дед какой-то, сто лет... Остался бы отец Ипат сам, я бы с ним горя не знал. А этот... Старый какой! Сколько ему лет? Точно, видать, сто, не меньше. А уж тихий... А чего шуметь, когда все равно никто не слышит. Неужели он так-то вот всю жизнь тут и... Господи, да он чокнулся уж давно, наверное...»

—  Не бойся, сынок, не чокнутый я. Привык молчать, с кем тут поговоришь.

Мальчик аж подпрыгивает на скамейке, таращит глаза на деда, который раскладывает и перекладывает на столе пучки трав и изредка взглядывает на маленького гостя. Митю охватывает ужас, он и не понимает  — неужели он начал разговаривать вслух? Сам того не замечая. Если так, то он с ума сходит, если нет  — то дед колдун?!