Литературная Газета, 6630 (№ 06/2018) - [14]

который, несмотря на то что А. Николаенко больше поэт, всё-таки состоялся именно как роман, причём особый, непохожий на другие премиальные книги, немалая часть которых просто высокопрофессиональная синтетика. Роман Александры Николаенко – живой и волнующий. Конечно, с аннотацией трудно согласиться: роман совсем не напоминает Сашу Соколова ни стилистически, ни даже тематически: у Соколова несчастливое детство, а здесь детство – синоним изумрудного счастья в стиле Анри Волохонского, и совсем далёк текст от Венедикта Ерофеева. Влияния, конечно, есть: Олеша с «Завистью», Сологуб с «Мелким бесом» (вся линия матери героя – сологубовская), подмигнули обэриуты («Шишин снова посмотрел в трельяж. «Врёт, думал он, язык так не сломаешь!» – и, высунув язык, до носа кончиком достал проверить, нельзя ли будет так сломать его»). Конечно, мелькал Андрей Белый (проза), но сильнее всего проявился ранний Борис Пастернак. В романе много ветра, много очень талантливых образов городской зимы и весны. Из современной прозы ближе всего к роману повесть Дмитрия Гаричева «Река Лажа», о которой я уже писала достаточно подробно (см. «Лиterraтура» от 19.06.2016).

Главный герой романа Саня Шишин. Романтическая ассоциация с «Двумя капитанами» автором не сокрыта, но это образ-перевёртыш: антикаверинский Саня – никакой. Единственная его интенция «убить Бобрыкина» и то инспирирована Таней – вот она и есть главная героиня романа, так сказать, сахарно запудрившая слабую голову своему другу детства. Её письма ему – ностальгия о детстве, о несбывшемся, о разрушенном мире цветов, ароматов и красок, когда «казалось, мир придумал добрый сказочник, волшебник». Она зовёт вернуться туда, где «пахнет мёдом осень, а весна дождём, и где сосульки все, как леденцы. Туда, родной, где суп из одуванчиков, а чай из лужи. Где клад зарыт за школой, птица золотая и звезда над башней». Там «часы волшебные придворного кота Степана воскресят. Корабль нас дождётся. Будет чай из лужи. Солнце. Лакричная карамель и сны», «Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? Нам только палец покажи, и всё! (...) Мне только счастья, Саша, только счастья, Саша... Я счастья, счастья, Саша, так хочу остаться...».

Тоска об уходящем детстве связывает Таню с безликим Саней, он всего лишь белая страница авторского «я», на которую героине с другой страницы легко проецировать свои ностальгические фантазии и печали (подробнее о проекциях: М. Бушуева «Димон и Димон», «Сибирские огни», № 10–12, 2017).

Но, увы, взрослый мир не таков. Любовь, похожая на крылья стрекозы, осталась в детстве, рядом с Таней нелюбимый муж Бобрыкин (замужество, похоже, прагматичное, в любовь к нему, даже после Таниного признания, верится слабо): вот как пишет Шишину Таня: «Не заменит никогда, любимый, Бобрыкин ненавистный мне тебя. (…) боюсь его. (...) Он раздражён и беспокоен. Карточку завёл, считает всё какие-то проценты, говорит про ипотеку, про кредит, размен», последние слова Тани о любви к мужу вряд ли убеждают). Взрослый мир придуман «злым колдуном», погрузившим его в мёртвый сон, как Спящую красавицу. Не спасёт, не разбудит сомнамбуличный Саня. Потому образный ряд «взрослого мира» мрачен: «на площадке детской ветер заупокойную качелями играл, как будто мертвеца баюкал»;

«колыбель скрипела, будто по стеклу удавленники пальцами водили»;

«Что смотришь, как удавленник на свадьбу?!»;

«Спала за письменным столом консьержка баба Люба, с открытыми глазами, как мертвец»;

«и ветер тряс троллейбусные провода, а те гудели, отчётливо и скучно. – Как мёртвые гудят, – сказала Таня». И так далее.

Драма романа не любовная, а возрастная. Болезненная инициация взросления – вот её стержень. Причём сологубовская линия мне представляется наиболее сильной. Поэтическая ностальгия об ушедшем детстве заденет у всех читателей старые струны, но она всё-таки достаточно типична (вспомним сетевую поэзию), хотя и выражена экспрессивно, лирично (не без уклона в «сахарную вату»). Но вот линия Шишиных – настоящая удача Николаенко. Серая моль – недотыкомка до такой глубины выела содержание жизни несчастной старой женщины, живущей на скудную пенсию, по сути, убитой временем, что даже вера с её православными молитвами и псалмами, красивой службой и светом свечей не просто не могут закрыть образовавшейся душевной ямы, но и сами проваливаются в неё, поглощённые тьмой суеверий. Фактически семья Шишиных – приговор тем, кто обрёк их на нищету и вымирание, физическое и духовное. Сквозь текст проглядывает вопрос: не жалкая ли нищета Шишиных заставила Таню выбрать Бобрыкина? Вряд ли сознательно Александра Николаенко ставила задачу социальной критики, думаю, она просто писала роман о детской дружбе и любви, об ушедшем, беззаботном цветном и вкусном детском

счастье, заставив героиню, вовсе не сильную (в отличие от предыдущих женских характеров), но очень эмоциональную и порывистую, фактически манипулировать в романе сознанием героя, а получилось то, что получилось – контраст между счастливым детством (по деталям – советским ) и мёртвым миром несчастных нищих Шишиных.