Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [85]

В литературе, если под нею иметь в виду не совокупность текстов, а сложно опосредованное взаимодействие пишущих и читающих, проявляется — и едва ли не полнее всего реализуется — идеал свободного и равноправного взаимообмена деятельностью, рожденный буржуазной эпохой, хотя во многом ею и преданный. Традиционные функции литературы как хранилища этических и культурных ценностей, полезных знаний и предметных уроков морали, а также как источника развлечения-удовольствия — все сохраняют значение. Но нас интересовала и интересует в данном случае та особая литературная функция, что была выпестована буржуазной «современностью» и напрямую адресована ее проблематичному детищу — самодеятельному и непраздному, самоответственному и самокритичному индивиду. Терзаемый двойным опасением — не стать самим собой и не стать ничем иным (если чуть перефразировать мысль Шиллера), — такой индивид полагает условием саморазвития коммуникацию с Другим, расширенный обмен опытом, преодоление границ отдельности и изолированности посредством рыночных практик.

Разумеется, «буржуазный читатель» в XIX веке мало задумывался о собственной роли в культурной и общественной истории. Но в исторической перспективе очевидно, что освоенные им субъективные микропрактики — гибкого управления доверием и вниманием, самокритичного иллюзиетворчества, парадоксальных — поскольку небуквальных — сопряжений повседневного и эстетического, приватного и публичного, личного и политического — представляли и представляют существенную ценность, как микроэлементы, вроде йода, в сложно устроенном социальном организме. Именно с этой точки зрения представляет интерес литературное чтение как творческая практика, которая охраняется границами досугового приватного пространства, но внутренне связана с лично-заинтересованным трудовым усилием, самопреобразованием. Практика эта, будучи одновременно приключением и «предприятием», соединяет в себе дисциплину и свободу и не так направляет к внеположной цели, как обнаруживает цели в себе, создает их по ходу дела.

Здоровое существование публичной сферы, неочевидно, но тесно взаимосвязанное с ее литературностью, Хабермас ограничивает рамками всего лишь одного столетия — с 1775 по 1875 год (период, в который вписывается и анализируемый нами литературный материал). Это достижение — не плод «капиталистической cистемы», а результат деятельности людей, сумевших усмотреть и использовать предоставляемые ею возможности и на этой основе создать новые — отстаивая, наряду с правом собственности, и право личной автономии, демонстрируя, наряду с эгоизмом, и способность к свободному, эффективному труду. Хабермас склонен думать, что исторические — по-своему героические — завоевания буржуазной публичной сферы сегодня утрачены, хотя капитализм и рынок остались. Осталась, бесспорно, и всемирная ностальгия по тому, что «классический» европейский буржуа смог в свое время сделать. И остались вопросы. Можно ли в изменившихся условиях, новыми средствами и в новом масштабе повторить этот подвиг, скромный только на вид, по возможности минимизировав сопряженные с ним издержки? Как воссоздать подобие пресловутой кофейни — пространства приватно-публичного, досугово-деятельного, бережного к индивидуальному разноголосию, пестующего рефлексивную свободу? Способно ли, например, сетевое общение стать новым аналогом искомого?

Многочисленные попытки «отменить» буржуазность в ХХ веке закончились неудачно, и это ставит критиков буржуа в неуютное положение. «Общество, основания которого мы отвергаем, мы тем не менее поддерживаем и легитимизируем путем участия в нем», — констатирует западный культуролог. — Получается, что, отвергая его, мы «отвергаем и самих себя, в той мере, в какой конституированы социальностью»[363]. Само это изощренное самоотвержение — плод тщательно проработанных, индивидуально отрефлексированных практик социального взаимодействия. В них, по-видимому, и заключен секрет относительной устойчивости внутренне противоречивого буржуазного состояния и источник сохраняющейся в нем культурной адаптивности.

В качестве резюме и envoi к этой книге я бы использовала финал четвертой части поэмы «Патерсон» Уильяма Карлоса Уильямса, врача и поэта, трезвого практика в профессии и экспериментатора в искусстве. Вездесущей недостаточности наших жизней, отвратительному контрасту между убожеством трущоб, расползающихся по лицу земли, и горделивой городской роскошью (Difference between squalor of spreading slums/and splendor of renaissance cities) в этих строчках противопоставляется нечто, определяемое как «сияющая суть» совместной жизни людей — идеал, буржуазный по происхождению, но всечеловеческий по функции. «Работа: ценность созданная и воспринятая».

…the effort,

work: value created and received,

«the radiant gist» against all that

scants our lives.

Указатель имен

Аверинцев, Сергей

Адорно (Adorno), Теодор

Андерсон (Anderson), Бенедикт

Аристотель

Арнольд (Arnold), Мэтью

Ауэрбах (Auerbach), Эрих

Бабуц (Babuts), Никола

Бальзак (Balzac), Оноре де

Барт (Barthes), Ролан

Бахтин, Михаил

Беннет (Bennett), Тони