Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [83]

уверенностью, не всегда оправданной, усматриваем в тексте смысловые порядки: то ли объективные (запечатленные буквой), то ли призрачные, то ли произведенные автором, то ли нами самими.

В финале «Мидлмарча» упоминается между прочим о том, что Мэри и Фред (персонажи, которым читатель стойко симпатизирует) в последующей жизни опубликовали по книге. Горожане не верят, впрочем, в их индивидуальное авторство — в своем простодушии (или мудрости?) они подозревают, что всякую книгу пишет не вполне тот, чье имя значится на обложке: «За сочинение книг никого не следует хвалить, коль скоро их всегда пишет кто-то другой» (808). Ну что ж, и роман «Мидлмарч» пишется в значительной степени «кем-то другим». Именно: тем, кто его читает. Понять литературное произведение по-настоящему можно не иначе, как встав в позицию соавтора, — эту мысль Элиот не провозглашает прямо, а раздаривает собственным персонажам, от чего та начинает казаться почти тривиальной (в переводе может и вовсе исчезнуть[357]), отнюдь не будучи таковой.

Идеей анонимно-творческого соавторства обусловлен и тот вид героизма, который Элиот более всего интересен: незаметного, житейского, не меняющего одномоментно лицо мира и судьбу человечества, но позволяющего рассчитывать на постепенность и стойкость эволюционных перемен. К нему и отсылает, как всегда, косвенно, последняя фраза романа: «…если ваши и мои дела обстоят не так скверно, как могли бы, мы во многом обязаны этим людям, которые жили рядом с нами, незаметно и честно, и покоятся в безвестных могилах» (814).

Заключение

…Представьте себе. Вы просыпаетесь утром в огромном доме, пускаетесь бродить по нему и убеждаетесь: он так велик, что весь не обойти никогда. В доме живут ваши знакомые, родственники, друзья, возлюбленные, коллеги и еще множество незнакомцев. Царит суета: люди ссорятся и соблазняют друг друга, празднуют что-то и кого-то оплакивают. Однажды вы понимаете, что выхода из дома нет. Но с этим, оказывается, можно жить. Нет, это не дом вашей мечты, и он не очень-то обустроен, в коридорах иной раз небезопасно, но со всем этим приходится как-то справляться. Но однажды вы попадаете в ничем не примечательную комнатку. Комната пуста, но в ней звучат голоса, шепоты, обращенные именно и только к вам. Некоторые из голосов вы узнаете, другие — нет. Голоса рассказывают о доме, обо всех его обитателях и обо всем, что в нем происходит, уже произошло и должно произойти. Иные голоса изъясняются исключительно непристойностями. Иные жеманны. Иные нежны. Иные смешны. Иные печальны. А самые интересные голоса соединяют в себе все эти свойства. Вы приходите потом в комнату еще раз и еще, все чаще. Постепенно понимаете, что это же делают время от времени большинство обитателей дома. Приходят в такие же комнаты, на вид неприметные.

А теперь представьте, что вы просыпаетесь однажды утром все в том же огромном доме, только комнаты с голосами все исчезли. Будто их и не было. Теперь во всем доме нет такого места, где голоса рассказывали бы вам обо всем всеми возможными способами. Вам негде услышать голоса то смешные, то печальные, то грубые и мелодичные разом. Выхода из дома нет, как и прежде. Только теперь это обстоятельство начинает казаться невыносимым. Вы заглядываете в глаза людям, которых встречаете в коридорах, — родственникам, возлюбленным, друзьям, коллегам, незнакомцам, разбойникам, священникам. В их глазах читается один вопрос. Как нам отсюда выбраться? Теперь ясно, что дом — тюрьма. Люди начинают кричать, биться о стены. Появляется вооруженная охрана. Дом начинает трясти. И вы не просыпаетесь. Вы просто уже не спите.

Литература — единственное место в любом обществе, где, в потаенности нашего сознания, мы можем слышать голоса, рассказывающие обо всем всеми возможными способами. Это привилегированное место действия охраняется и сохраняется не потому, что писатели хотят для себя абсолютной свободы — говорить и делать что угодно. А потому, что всем нам, читателям и писателям, простым гражданам, генералам и святым нужна эта незаметная комнатушка. Нет нужды называть ее священной, но нужно помнить о ее необходимости.

Салман Рушди[358]

То, что понятие «литература» в Европе в XVIII веке получило новое смысловое наполнение и новую культурную функцию, — предмет достигнутого на сегодня консенсуса. Сам по себе сдвиг нельзя не заметить, но природу его, одновременно эстетическую и социальную, трудно объяснить. Одну из версий объяснения мы и попробовали развить, выведя на авансцену проблематичную фигуру «буржуазного читателя».

Литературная речь европейского «буржуазного века» обращена к новому «идеалу» тотальной взаимообмениваемости, светскости, широко понятой прагматичности, демократического эгалитаризма. При этом она осуществляла работу ничем не заменимую и высоко востребованную, в отсутствие даже явного общественного запроса. Овнешняя и публикуя, посредством рефлексивно используемого слова, индивидуальный опыт, осознавая его в качестве предмета и продукта обмена, буржуа осваивали область, промежуточную между властными государственными структурами и частной жизнью индивида. Становлению публичной сферы — с присущей ей гибкостью, множественностью представленных в ней логик, изощренной самокритичностью и т. д. — способствовало, конечно, интенсивное развитие рынка. Но рыночный эффект сам по себе двойствен