Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [81]

Чтение как соучастие

«Мидлмарч» описывает городскую жизнь, да и сам роман похож на город. Это — сообщительное пространство, обживаемое читателем на условиях активного соучастия. Проза Элиот на каждом шагу и чаще всего незаметно провоцирует нас, подлавливая на готовности удовлетвориться привычной схемой восприятия[351]. Смысл любой ситуации не дан, а становится — путем ее последовательного пересмотра, реконтекстуализации, обсуждения с разных точек зрения. Роман в каком-то смысле представляет собой гигантскую сплетню, в которой мы участвуем на равных с другими людьми (персонажами, повествователем), прекрасно сознавая их вымышленность, но питая к ним от этого не ослабленный, а усиленный интерес. Плетение словес осознается как коллективная форма воображения — это инстанция ненадежная, нередко сомнительная, даже принимающая вид откровенно карикатурный, и все же исключительно важная. Люди говорят, и по ходу разговоров формируется срединная, «проводящая» среда, расположенная везде и нигде, объемлющая собой обширное пространство между ограниченностью частного мнения, нередко превратного или вздорного, и чисто гипотетическим абсолютом объективной истины. В паутине человеческих контактов все мнения и позиции так или иначе открыты «публикованию», ни одна тайна не хранится долго, но ни одна и не проясняется однозначно и окончательно. Достоянием молвы зачастую оказывается даже сделанное в глубокой приватности. Какими причудливыми путями выходит в зону гласности, например, поступок Мэри, когда она отказывается подменить завещание умирающего Питера, или поступок Булстрода, совершающего убийство чужими руками, — трудно понять, но это происходит… Молва капризна и непредсказуема, нелепа и серьезна, слепа и зорка одновременно — любой человек от нее зависим и способен внести в нее свой вклад. Поэтому слухам, сплетням нельзя верить, но нельзя и не доверять[352].

Духом и воплощением молвы у Элиот выступает повествователь — он же и «проницательный наблюдатель», и супер-сплетник, который все про всех «по-соседски» знает в масштабе Мидлмарча, а возможно, и рода человеческого. Читатель имеет основания доверять его всезнанию, но это условное доверие, в полном сознании условности самого «всезнания». Контакт с повествователем строится на условиях постоянного иронического «поддразнивания» — приглашений не просто принять высказывание к сведению, но еще и воспринять небуквально — как метафору или иносказание, смысл которых как раз читателю и предстоит установить. В одних случаях провокация вполне откровенна и даже не лишена ехидства[353], в других (чаще) — почти незаметна, во всех — требует от читателя чутко-адекватной, гибкой встречной реакции.

Механизм ее действия можно проиллюстрировать при помощи выразительного пассажа из самого первого романа Элиот «Адам Бид»: рассказчик неожиданно вступает в прямой диалог с читателем, чтобы обсудить трудности говорения правды. Моя цель, заявляет он, — «дать достоверный отчет о людях и происшествиях как они отразились в зеркале моего сознания. Зеркало, без всякого сомнения, несовершенно, контуры порой расплываются, отражение неверно и туманно; однако я чувствую себя обязанным рассказать вам про отраженное в нем так точно, как только смогу, как если бы я свидетельствовал в суде под присягой». Рассказчик далее предлагает читателю поставить себя на его, рассказчика, место («Исследуйте внимательно свои слова, и вы обнаружите, что даже в отсутствие малейшего мотива лгать, быть безусловно правдивым очень трудно, даже когда речь идет о собственных ваших чувствах — это гораздо труднее, чем сказать о них что-то красивое, но не в точности правдивое»), а затем сам встает на место читателя и уже от его лица предъявляет претензию самому себе: «Все же подправьте немного факты…» Читатель не удовлетворен мерой правдивости отображаемых в романе «фактов» и предлагает «привести их в соответствие с теми бесспорно верными воззрениями, которые мы имеем честь разделять». Читателю хочется подправить мир рассказа (storyworld) — точнее, упорядочить по собственному вкусу: «Пусть все посредственные люди и ведут себя посредственно. Пусть виноватые и предстанут виновными, а добродетельные обнаружат свою правоту. Тогда мы с первого взгляда увидим, кого следует осуждать, а кого оправдывать. Тогда мы сможем восхищаться без малейшего ущерба для наших предрассудков, сможем ненавидеть и презирать со сладким глубокомыслием — привилегией уверенности, не знающей сомнений»[354].

Гипотетический читатель думает, что ищет «правды жизни», а в действительности — всего лишь комфорта, подтверждения своих предрассудков. В пространстве романа он желает найти собственное лицо, а не найдя, свою не-вполне-удовлетворенность относит за счет недостаточной правдивости произведения. Романист, обнажая эту логику, заставляет реального читателя заметить самоуверенную наивность отождествления чьих бы то ни было «воззрений» с «правдой жизни». Претензии, таким образом, предъявляются взаимно: читатель критикует художественное представление действительности — рассказчик подвергает критике представление о жизни читателя. Действительность существует для нас не иначе как в опыте ее обсуждения, соотнесения, сравнения — все это по множеству поводов, мелких и даже мельчайших.