Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [79]
В полноценной научной мысли, убежден доктор Лидгейт, «должны чередоваться систола и диастола», так чтобы она могла «то расширяться, охватывая весь горизонт, то съеживаться, умещаясь на предметном столике под линзой» (627–628). О подобной же гибкой варьируемости реакций говорит и Уилл Ладислав — как о свойстве, отличающем поэта, в чьей душе «знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания». Способность эта, отличающая избранных, присуща в какой-то мере всем, — ведь ее обеспечивает само устройство языка: пронизывающие его (хотя часто не осознаваемые нами) метафорические структуры позволяют приближать далекое и дистанцироваться от слишком близкого. Можно сказать, что эту способность к метафорическому переносу роман и упражняет последовательно в читателе, приглашая то и дело от конкретного факта перенестись к обобщению или нечто абстрактное вдруг представить зримым до мелочей.
Вот пример одного из таких — бесчисленных — пируэтов: выразительное описание жизнедеятельности миссис Кэдуолледер, разносчицы слухов, свахи и коммуникатора по призванию. Начинается описание до странности далеко от своего предмета, в лаборатории естествоиспытателя: «…Даже нацелив микроскоп на каплю воды, мы способны делать поверхностные и неверные выводы. Например, слабые линзы покажут вам существо, жадно разевающее рот, и существа поменьше, торопливо и словно бы по своей воле устремляющиеся в этот рот, — эдакие живые монеты, которые сами прыгают в сумку сборщика налогов. Но более сильное стекло обнаружит крохотные волоски, закручивающие водовороты, которые затягивают будущие жертвы, так что пожирателю остается лишь спокойно ждать, когда они попадут в такой водоворот. И если бы, фигурально выражаясь, можно было поместить миссис Кэдуолледер в роли свахи под сильное стекло, тут же обнаружилась бы неприметная игра крохотных причин, которые создавали, так сказать, водовороты мыслей и слов, доставлявшие ей необходимую пищу» (59–60). Инсайт в духе левенгуковских открытий предъявляется здесь в тоне скорее шутливом: играть увеличительными стеклышками можно бесконечно, при этом каждый раз создается новое видение объекта — новое, но не окончательное. Такая игра скорее проблематизирует доступность объективной истины, чем приближает к ней, — и столь же бесконечно поле интерпретационных возможностей, плодящихся, благодаря метафорическим расширениям, сужениям и подменам, вокруг самой простой жизненной ситуации. На объектном стекле микроскопа[347] располагается разговор как мельчайшая живая клеточка социальности.
Среди обитателей «Мидлмарча» есть два ученых человека — мистер Кейсобон и доктор Лидгейт, старый и молодой, филолог и естествоиспытатель. Каждый по-своему и в своей области ищет первопричину или первоначало, способное стать гарантией окончательного разрешения всех вопросов. Кейсобон убежден, что «все мифологические системы и отдельные обрывки мифов представляют собой искажения некогда заповеданного человечеству единого их источника. Достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу бесчисленные мифологические построения обретут ясность, воссияют отраженным светом соответствий» (24). Также и Лидгейт мечтает найти основу, положившую начало структурам организма, — «тогда вспыхнул бы свет… выявив самую суть вещей…» (149). Оба искателя терпят в итоге поражение по причинам, к «чистой мысли» отношения не имеющим: попадают в плен собственного подслеповатого эгоизма, не умеют выстроить систему продуктивных отношений с другими людьми. Но некий изъян кроется, кажется, и в самом способе поиска. «Что такое первичная ткань? Так поставил вопрос Лидгейт — несколько иначе, чем того требовал еще скрытый ответ. Но многие искатели истины не находят нужного слова» (150). Под «нужным словом» здесь явно имеется в виду способ постановки вопроса, и можно спросить, что, собственно, «не так», с точки зрения повествователя, с вопросом, который поставил доктор Лидгейт?
Возможно, дело в том, что начало и конец жизни вообще не даются познанию непосредственно, в порядке ответа на прямой вопрос. А применительно к промежуточной сфере, которая и занимает Элиот больше всего, актуальнее вопрошание не о сущности, а о способе действий и поведения. Эта тонкая, но, по-видимому, важная для Элиот разница полнее всего раскрывается в контексте жизненных исканий Доротеи Брук, которую с некоторой натяжкой можно назвать главной героиней, условным центром принципиально полицентрического повествования.
Рассмотрим важный в романе момент (глава ХХХ), когда Доротея в беспомощно-виноватом отчаянии созерцает крах отношений с Кейсобоном — осознает себя источником страданий для человека, которому мечтала стать помощницей и опорой. Ее разговор с доктором Лидгейтом о пошатнувшемся здоровье мужа завершается неожиданно: «Лидгейт поклонился и уже направился к двери, но Доротея, подчиняясь порыву, который, будь она одна, вылился бы в горячую молитву, воскликнула с рыданием в голосе: — Вы же мудрый и ученый человек! Вы все знаете о жизни и смерти. Так дайте мне совет. Научите меня, что делать» (289). Соль этого пассажа — в вопросе «что делать?», а также еще в крошечной вставной фразе, уподобляющей простую просьбу о помощи молитве. То же можно сказать иначе: потребность в воззвании к высшей силе претворяется здесь в доверчивое предъявление своей нужды другому человеку. Вопрос «что делать?» Доротея склонна задавать себе с самого начала, хотя до поры наивно полагает, что полный и окончательный ответ на него может быть ей открыт неким мудрецом. Но брак с Кейсобоном, вдохновленный этим упованием, терпит фиаско, да и умный Лидгейт ничем, кроме профессионального врачебного совета, помочь не в силах. Ответа не дает никто, но… даже эта безнадежная ситуация может быть преобразована в новую возможность. В этом смысле выразительно решение сцен, служащих эмоциональной кульминацией романа (финал главы LXXX и глава LXXXI).
