Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [78]

В глубоко индивидуальные процессы рефлексии, самоопределения, выбора, принятия решения у Элиот всегда вовлечен другой — как предмет внутреннего соотнесения или как воображаемый собеседник. К примеру, в главе XLIII Доротея едет домой после визита к Розамонде, почему-то встревоженная тем, что застала в ее гостиной Уилла Ладислава (которым очарована, хотя сама того не осознает, да и читатель не вполне еще в этом уверен). Ее внутренний монолог по сути диалогичен, поскольку она пытается разобрать на отдельные нити внезапно всколыхнувшуюся сеть отношений: «Значит, Уилл Ладислав навещает миссис Лидгейт в отсутствие ее мужа, — с некоторым удивлением подумала она. Правда, ей тут же вспомнилось, что он и ее навещал, стало быть, в таких визитах нет ничего дурного (приведя себе этот явно эгоистический довод, Доротея тут же чувствует его шаткость и старается укрепить другим доводом, более весомым, социально бесспорным. — Т. В.). Но ведь Уилл родственник мистера Кейсобона, Доротея обязана его принимать (однако и на этот аргумент возникает тут же возражение. — Т. В.). И все же, судя по некоторым признакам, мистер Кейсобон был, пожалуй, недоволен этими визитами в его отсутствие» (429). Явный предмет обсуждения здесь — отношения двоих, Уилла и Розамонды, но параллельно затрагиваются отношения Уилла к самой Доротее, Уилла к Кейсобону и Кейсобона к Уиллу, самой Доротеи к Кейсобону и ее же к Уиллу — коснись в любом месте паутины человеческих связей, и она вся приходит в движение.

Любая социальная ситуация в романе Элиот наблюдаема с нескольких точек зрения, причем число их нередко еще умножается за счет позиций воображаемых, чисто гипотетических, и тогда мы читаем: «Постороннего наблюдателя, вероятно, удивили бы его запальчивость и резкость. Но ведь никто из посторонних не знал, что…» (614). Или: «Всякий, кто взглянул бы на нее в эту минуту, увидел бы, как ее мысли воодушевляют ее» (624). Между мнимой очевидностью «факта» и его осознанием кем бы то ни было всегда есть разрыв, пространство возможности, неоднозначности. К примеру, сцена в гостиной Винси под Новый год наблюдаема глазами преподобного Фэрбратера, но… не очень последовательно или не его только глазами. Картина предстает такой: «Розамонда была полна изящества и безмятежности, и только очень проницательный наблюдатель — а у священника не имелось сейчас причин проявлять особую наблюдательность — обратил бы внимание на полное отсутствие у миссис Лидгейт того интереса к мужу, который неизменно обнаруживает любящая жена, невзирая на чинимые этикетом препоны» (629). «Отсутствие интереса» в данном случае надо еще разглядеть сквозь внешне безупречное исполнение этикетной роли, но на еще более внимательный взгляд это видимо-невидимое отсутствие интереса предстало бы косвенным выражением совсем другой эмоции: «В действительности она отлично слышала голос мужа и замечала все, что он делает, однако милая рассеянность давала ей возможность, не нарушая приличий, выразить недовольство мужем» (629). Любой жест, любое речевое действие в описании Элиот предполагают множественность прочтений и реципиентов, причем последних может быть больше, чем реальных адресатов, которых имеет в виду говорящий.

В какой момент слышащий превращается в слушающего, а простое пребывание рядом становится существенно важным взаимодействием? Каким образом и почему пассивная подверженность воздействию чужих слов преобразуется в активную вовлеченность и производит неожиданные для обеих сторон результаты? — Вопросы эти в прозе Элиот всегда актуальны, поскольку все существенно важные события происходят в контактной зоне, соединяющей и разделяющей людей: «Тот, кто внимательно следит за незаметным сближением человеческих жребиев, тот увидит, как медленно готовится воздействие одной жизни на другую, и равнодушные или ледяные взгляды, которые мы устремляем на наших ближних, если они не имели чести быть нам представленными, нередко оборачиваются ироничной шуткой…» Обширный слой неосознаваемого в общении подобен «слабым мускульным движениям, которые мы совершаем непроизвольно, имея тем не менее в виду определенную цель» (96) — только природу цели мы осознаем лишь существенно позже, если осознаем вообще. Из этих «слабых» движений, однако, складываются уже вполне заметные сдвиги, иные из которых чреваты событиями.

Вырастая из этой базовой прагматической посылки, романное повествование обязывает читателя к особой степени внимательности — в какой мы не испытываем повседневно практической нужды. Кому придет в голову следить за движением часовой стрелки, или вслушиваться в звуки «по ту сторону тишины», или наблюдать за тем, «как растет трава и как бьется сердце белочки» (197). Если бы мы постоянно слышали этот фоновый «шум», мы оглохли бы, утратили привычную легкость ориентации в социальном пространстве — поэтому «даже проницательнейшие из нас отлично защищены душевной глухотой» (197). Поэтому же незнание, недознание бывает благотворно и даже спасительно. «Иногда стоит поблагодарить бога за остающиеся у нас иллюзии, за то, что мы не знаем в точности, что о нас думают друзья, за то, что мир не становится для нас зеркалом, в котором отражается то, как видят нас другие люди, и то, что происходит у нас за спиной»