Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [76]

.

Будучи по-провинциальному вязок, Мидлмарч, в отличие от Ионвилля, все же не вовсе безнадежен — хотя бы потому, что воображаем не только как застойное «общее место», но и как процесс. В процессе этом, правда, нет особого драматизма — он складывается почти исключительно из слабоосознаваемых микродействий, связанных с «перемещением и смешиванием»[343], протягиванием невидимых нитей, соединяющих разные круги и отстоящие друг от друга пласты жизни. Наблюдению доступны лишь «постоянно изменяющие границы светских знакомств и порождающие новое осознание взаимозависимости» (96). Но именно этими скромными, почти незаметными тропинками контактообразования и контактообновления в жизнь, как ее представляет нам Элиот, входят перемены.

Неуловимо подвижная социальная ткань, которая и сдерживает, и поддерживает человека, и душит, и дает опору, и внушает надежду, не раз описывается в романе как «паутина» или (еще чаще) «сеть». Отношения людей — родственные и соседские, приятельские и любовные, матримониальные и денежные (кто кому должен, кто у кого готов одолжиться, кто кому может оставить наследство и т. д.), деловые, политические, хозяйственные и т. д. — вступают в разнообразные сочетания, наслаиваются и переплетаются. Этому способствует то, что сто с лишним персонажей романа, независимо от сословных различий, к которым, правда, все они более или менее чувствительны, располагаются «на одной доске», теснятся в одной плоскости. Помещик Брукс, возмечтав о политической карьере, вынужден обращаться с речами к низкородным соседям, доктор Лидгейт, стремясь к научным свершениям, вынужден входить в деловые отношения с сомнительно чистоплотным банкиром Булстродом — потому что так устроена современная политика и современная профессия.

Сюжет, расщепленный на множество «мелковатых» русел, небогат событиями, а те, которые есть, весьма однообразны. Люди женятся или выходят замуж, становятся богаче или беднее, плетут интриги, суют нос в чужие дела, бесконечно сплетничают друг о друге… Мечта об «эпическом» измерении жизни, о возможности осуществить в ней значимые перемены редко кого посещает в Мидлмарче, а те, кого она посещает, бессильны ее осуществить. Юная красавица Доротея Брук имеет, кажется, более всего претензий на статус героини — и что же? Как непохожа в итоге история ее жизни на подвиг или житие Святой Терезы, которой ей хотелось подражать! На посторонний взгляд, жизнь свелась к череде нелепых поступков и в финале романа устами вездесущей городской молвы резюмируется так: «В Мидлмарче было принято… рассказывать представителям молодого поколения, как Доротея, будучи девицей редкостных достоинств, сперва вышла замуж за хворого священника, по возрасту годившегося ей в отцы, а через год с небольшим после его смерти отказалась от имения, чтобы приобрести такой ценою право выйти замуж за его кузена, годившегося ему по возрасту в сыновья, не имевшего ни гроша за душой и к тому же неблагородного происхождения. Те, кто не был знаком с Доротеей, выслушав все это, обычно приходили к заключению, что если бы она была „хорошей женщиной“, то не стала бы выходить замуж ни за того, ни другого» (813). Разумеется, читатель к этому времени хорошо «знаком» с Доротеей, судит о ней сочувственно и обывательский приговор воспринимает с иронией, признавая в то же время, что и у нелицеприятной точки зрения есть резон.

Повествователь, называя себя историком, не только рассказывает, но и размышляет упорно о природе рассказывания или письма. С точки зрения «историка новых времен», то есть романиста, общество состоит не из сословий и типов, но и не из отдельных выдающихся лиц, а именно из отношений, повседневно формируемых и реформируемых. Поэтому взгляд романиста не панорамен, а микроскопичен — сосредоточен не на общем порядке мироустройства, а на ниточках и узелках, которыми образуется и держится социальная сеть. Новейшему историку «достаточно забот с тем, чтобы распутывать нити нескольких человеческих судеб, смотреть, как они свиты и переплетены между собой» — поэтому, «оправдывается» повествователь, «мне приходится направлять свет своей лампы только на эту паутину, а не рассеивать его по соблазнительным просторам того, что зовется вселенной» (142). Этот способ письма может показаться «сбивчивым и непонятным» (там же), если не подкреплен соответствующим ему способом восприятия: фактически читателю предлагается тоже вооружиться микроскопом, усвоить позицию со-исследователя, особый модус пристального внимания к жизни-как-тексту. Сам внушительный объем романа предполагает постепенное сживание с персонажами, погружение в плотную текстуру их взаимоотношений — процесс, который в итоге определяется причудливой фразой — «собирание чувствительности» (gather… sensibility[344]).

Как тонко заметил ранний рецензент, эту книгу — а публиковалась она выпусками, каждые два месяца, с декабря 1871 года по декабрь 1872-го — «лучше всего поймут и выше всего оценят те, кто знакомился с ее героями постепенно в течение года и пристрастно обсуждал их с друзьями на разных этапах роста и развития их судьбы»