Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [74]
Проза Флобера, этого прославленного стилиста, далека от «нормального» представления о стилистическом совершенстве — мы не найдем у него «красивых» метафор, зато можем столкнуться с банальными грамматическими несогласованиями. Указав в свое время на этот «обескураживающий» факт, Марсель Пруст пояснил: работа Флобера со словом в каждом из романов и — упорно — от романа к роману была поиском не «совершенного» способа выражения, а такого, в котором всякое действие переплавлялось бы во впечатление и наоборот — всякое впечатление насыщалось бы речевым действием[333]. Драма, покидая уровень сюжета, незаметно перемещается на уровень языка, «играть» начинают мелочи (например, использование грамматического вида глаголов или союза «и»), которых говорящий или читающий в норме не заметит, но здесь начинает замечать.
Флобер, как известно, многократно перечитывал собственные тексты, проверяя написанное им на слух и «на язык», озвучивая, декламируя часами, обкатывая текст во рту, то есть как бы отрывая слова от их готового, автоматически опознаваемого смысла. Луизе Коле он писал, что высшая его амбиция — самоцельное письмо «ни о чем», подражающее разве лишь естественно-неуловимым ритмам дыхания: «Я хочу создавать такие книги, в которых достаточно было бы только писать фразы (если так можно сказать), подобно тому, как, чтобы жить, достаточно дышать»[334]. Дыхание — часть спонтанного, неконтролируемого сознанием, но жизненно важного обмена, которым человеческий организм связан с окружающей средой, — и примерно такую функцию выполняет у Флобера искомая им идеальная форма. Отсюда — странный эффект смысловой гружености как будто совершенно «пустой», «проходной» фразы. Отсюда же — «совершенно особенный опыт чтения, когда внимание распределено между собственно письмом и поразительной, осязаемой, чувственной „реальностью“, к которой оно как бы отсылает (seeks to evoke)»[335].
В письме Жорж Санд Флобер упоминает однажды о пустой, голой стене (un mur tout nu) Акрополя, произведшей на него воздействие сильное, почти физическое и в то же время слишком сложное, чтобы передать его словами, и заключает этот пассаж неожиданным предположением: «Я спрашиваю себя, не может ли и книга, независимо от того, о чем она рассказывает, произвести подобный эффект?» Эффект этот, поясняет он там же, был бы сродни «воздействию божественной силы или вечного принципа»[336].
Читать флоберовский роман ради усвоения содержания или вынесения того или иного (например, морального) суждения о жизни — операция «естественная» и в какой-то мере даже неизбежная, однако непродуктивная. Материалы судебного процесса над «Госпожой Бовари» показывают, что именно так читали роман как обвинение, так и защита, приходя при этом к прямо противоположным заключениям. Прокурор с цитатами в руках доказывал, что роман не может не оказать на читателя-христианина развращающего действия. Защитник утверждал, что описания порока в романе менее соблазнительны, чем кажутся на первый взгляд, что они в большей степени обличают порок, косвенно направляя к добродетели. В итоге адвокат выиграл процесс (и Флобер посвятил ему с благодарностью книжное издание романа) — за счет красноречия, но отнюдь не за счет того, что его позиция была более убедительна. В самом деле: нарушаемой Эммой моральной норме в романе нет весомой альтернативы. Друг другу противостоят клише романтической любви и клише семейной добродетели, которые в своей пустотелости стóят друг друга. К нравственной прописи роман не отсылает даже косвенно и если учит морали, то в логике совсем иной, чем та, на которую опирались обе тяжущиеся стороны. Природу этого урока прекрасно схватывает свидетельство совсем другого читателя — по совместительству, кстати, и писателя. Ссылка на чтение прозы Флобера Варгасом Льосой уже приводилась выше — вот еще одна:
Довольно много лет назад на несколько недель мною овладело чувство жестокой несовместимости с миром, упорного отчаяния и глубокого отвращения к жизни. В какой-то момент меня посетила мысль о самоубийстве; помню, как на другой вечер я бродил (роковое влияние приключенческих романов) вокруг конторы Иностранного Легиона в окрестностях площади Данфер-Рошро, раздумывая, не подвергнуть ли себя посредством этого отвратительнейшего учреждения романтическому наказанию: бежать, поменять имя, жизнь, исчезнуть, предавшись грубому и позорному ремеслу. Помощь, которую мне в эту трудную пору оказала история Эммы, точнее история ее смерти, была поистине неоценима. Я помню, как перечитывал в те дни с тревожным и жадным предвкушением развязки сцену ее самоубийства, как обращался вновь и вновь к этому чтению — так иные в подобных обстоятельствах прибегают к религии и приходскому священнику, пьянству или морфию — и как всякий раз находил в этих душераздирающих страницах утешение и чувство соразмерности, противодействие хаосу и вкус к жизни. Вымышленное страдание устраняло то страдание, что я переживал на самом деле. Каждый вечер, чтобы мне помочь, Эмма входила в пустынное поместье Ла Юшет и унижалась перед Родольфом; она брела через поля, почти сходя с ума от боли и беспомощности; как призрак, проникала в аптеку Оме и там, в адском сумраке на глазах Жюстена, самой невинности, принявшей роль подручного палача-смерти, глотала мышьяк; возвращалась домой и переживала неописуемую муку: чернильный вкус во рту, тошнота, похолодевшие ноги, дрожь, руки, вцепившиеся в одеяло, лоб в холодном поту, стучащие зубы, блуждающий взгляд, вопли боли, конвульсии, кровавая рвота, язык, вываливающийся изо рта, предсмертный хрип. Каждый раз к моей тоске и печали примешивалось странное ощущение успокоения, и мучительная церемония оставляла во мне чувство восхищения, воодушевления: Эмма убивала себя, чтобы я мог жить. Иной раз, пребывая в глубоком расстройстве, подавленности или просто дурном настроении, я прибегал к этому лекарству и почти всегда оно оказывало на меня такое же действие сродни катарсису. Мой опыт в этом случае, как и в других ему подобных, убедил меня, насколько спорны теории, которые защищают назидательную роль литературы, исходя из производимых ею результатов. Совсем не обязательно счастливые истории с оптимистической моралью поднимают дух и радуют сердца читателей (положительное воздействие, которое в Перу обычно приписывают бренди); в некоторых случаях, как было со мной, тот же эффект оказывает мрачная красота историй несчастных и беспросветных, таких как история Эммы Бовари
