Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [57]
Антикварная лавка ломится от удивительных товаров, из которых каждый обещает потребителю новый опыт (с таким же успехом Рафаэль, в роли одержимого читателя, мог бы оказаться в библиотеке). Конечно, воображение способно работать в сугубо «умственном» режиме: ученые или холодные умозрители «читают» жизнь, надежно вооружив свой ум против желаний и страстей, предаваясь лишь удовольствиям познавательного созерцания, — таков естествоиспытатель Кювье или старик-антиквар. Но литературное воображение совсем не таково: оно чувственно, эмоционально, азартно и своевольно. «Молодой человек» явно тяготеет к чтению второго типа, а читатель тем более ему сочувствует, что сам в такое чтение уже невольно втянут.
Аналогия куска шагрени и книги довольно прозрачна (шагрень широко использовалась для книжных переплетов). Диковина, взывающая к покупателю со стены, напоминает литературный текст и своими «волшебными» свойствами — сочетанием бесконечной пластичности с «силой сопротивления». Так и текст способен производить разные действия, служить любому читателю своего рода волшебным зеркалом: одно и то же для всех напечатано черным по белому, но каждый прочтет то и так, что и как захочет, и что прочтет, тем, возможно, и станет. Читая роман, вы всегда рискуете, поскольку «вторично создаете себя, точно наперекор Господу Богу» (268). Пакт, заключенный Рафаэлем в лавке антиквара, похож на литературный пакт еще и вот чем: время, которое мы отдаем чтению, тоже в каком-то смысле вычитается из времени нашей жизни — а уж бесплодно или продуктивно это вычитание, зависит от ценности приобретаемого опыта. Любой читатель любого романа сталкивается в воображении с мерой своих желаний, то есть, по сути, оказывается в ситуации Рафаэля. Как и герой, мы подвергаемся испытанию, — как и герой, не сразу отдаем себе в этом отчет.
Человек у Бальзака — существо желающее, то есть расположенное в воображении забегать вперед себя, переступать пределы рутинной жизнедеятельности, положенные природой и охраняемые природными потребностями. Для «современного» индивида — расщепленного, нецельного, неравновесного — нет жизни вне и помимо желания. В то же время самосозидание и саморазрушение, вдохновляемые желанием, коварно похожи друг на друга. Для нас в данном случае важно, что бальзаковский роман не только тематизирует желание, но включает его проблематику в условия пакта между автором и читателем.
Первое желание, высказываемое Рафаэлем в качестве владельца шагреневой кожи, тут же материализуется в виде оргии в особняке банкира Тайфера. Подробное описание этого пира чувств и бойкого столичного интеллекта резюмируется словами повествователя: «это была картина и книга одновременно» (145). Сквозь великолепие картины-книги сквозит, как замечено тут же, «нечто такое, что должно сильно действовать на воображение бедняка» (142). Таким образом, оргия предстает как нечто объективное и субъективное разом: столько же «кусок действительности», сколько, по-видимому, продукт воображения героя. И если до этого момента мы себя с ним сочувственно и безусловно ассоциировали, то начиная с этой точки отношения наши определяются варьируемой критической дистанцией.
Рафаэль и сам подозревает собственное воображение в несвободе, в присутствии в нем элемента «вульгарности», то есть вторичности. Он признает, например, пошлость того обстоятельства, что его любовь, как бы свободно избирающая себе предмет, в реальности накрепко повязана «пристрастием к блондам, бархату, тонкому батисту, к фокусам парикмахера, к свечам, карете, титулу, геральдическим коронам на хрустале» (199). От тщеславия, этой повальной «современной» болезни, он бессилен излечить себя и может только, как его друг и умнейший из докторов Бьяншон, занять наблюдательно-выжидающую позицию. Что победит в конце концов — социальная предопределенность или естественная одаренность? Окажется ли он способен на такое желание, которое своей ценностью не уступало бы времени жизни, требуемому «в уплату»?
Две женщины, Феодора и Полина, представляют собой два горизонта желания — социальный и природный. Феодора вся — «сочинение», совокупность аллюзий, смутно знакомых образов, воспроизводимых сюжетов. Еще раньше, чем в нее самое, Рафаэль влюбляется в ее имя, которое воспринимает как манящий символ: «От этого имени в моем воображении воскресла искусственная поэтичность света… Графиня Феодора, богатая, не имеющая любовника, не поддающаяся парижским соблазнам, — разве это не воплощение моих надежд, моих видений? Я создал образ этой женщины, мысленно рисовал ее себе, грезил о ней. Ночью я не спал, я стал ее возлюбленным, за несколько часов я пережил целую жизнь, полную любви, снова и снова вкушал жгучие наслаждения. Наутро, не в силах вынести пытку долгого ожидания вечера, я взял в библиотеке роман и весь день читал его, чтобы отвлечься от своих мыслей, как-нибудь убить время. Имя Феодоры звучало во мне…» (203).
