Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [56]

Порог

Переступание порога — акт почти мгновенный: в разбираемой нами сцене молодой человек прямо от дверей притона устремляется к игорному столу, «не задумываясь» бросает на сукно золотую монету и тут же проигрывает ее, а заодно и собственную жизнь. Это страстно-стремительное, спонтанное действие через описание открывается подробному исследованию, чего в мире Бальзака достоин любой опыт. «Делил ли кто-нибудь смерть на доли?» — формулируя этот риторический вопрос, старик-антиквар подразумевает ответ: нет, никто и никогда, это невозможно. Но бывалый Растиньяк, обучая Рафаэля правилам жизни в городской, романоподобной среде, внушает ему обратное: сражаясь на поединке с жизнью, мы должны снова и снова делить ее на доли, осознавать их, инспектировать, оценивать, а на высшем уровне мастерства можем применить право выбора даже и к самой смерти: «выбрать смерть по своему вкусу» (265), сочинить «новый вид смерти» (262).

Тотальная наблюдаемость, предъявленность взгляду — столь же принципиальное и неотъемлемое свойство современной жизни: она развертывается всегда в перекрестье взглядов. Старикашка, чей образ на первой странице проступал из тени, как будто бы отпечатанный с уродливого клише (montrant une figure moulée sur un type ignoble), описан глазами разных наблюдателей, и то же относится к молодому человеку. Мы узнаем, что́ видят в нем обитатели игорного притона, потом — что́ могли бы увидеть отсутствующие доктора медицины или, например, поэты и т. д. Во всех случаях наблюдение осознается как действие, параллельное и подобное действию чтения. Императив: «Смотрите!», повторяющийся в тексте в разных формах, исходящий от разных лиц — например, от ученого Кювье (Voyez!), от загадочного антиквара (Regardez!), от повествователя (Figurez-vous), — адресован в конечном счете человеку, склонившемуся над книгой: вникайте, примечайте, читайте лучше.

Вся первая часть трехчастного романа представляет собой исследование опыта граничности, промежуточности, амбивалентности — исследование почти лирическое, поскольку читатель видит почти исключительно то же, что молодой человек, а взгляд молодого человека одновременно сосредоточен и расфокусирован. Время его будущей жизни вдруг съежилось и опустело — его остается заполнить блужданием по городу и «холостой» работой воображения. Следуя за бродячим, ни к чему особенно не крепящимся желанием, герой переживает, а читатель сопереживает состояние грезоподобное, в котором нетрудно опознать аналог романного чтения. Скольжение глаза по строчкам похоже на движение фланера по улицам — всегда рассеянно, но с возможностью мгновенной мобилизации к неожиданно ценному впечатлению. Городская среда — как заполненная буквами страница: и захватывает, ангажирует внимание, и предоставляет относительную свободу в предпочтениях, темпе движения и выборе маршрута.

Проходя под аркадами Пале-Рояля, по улице Сент-Оноре, потом сворачивая в сад Тюильри и т. д., молодой человек жадно внимателен к окружающему, но одновременно погружен в себя. Он наблюдает и галлюцинирует: «обрывками, как знамена во время битвы» проносятся мысли, мешаясь то с воспоминаниями, то с неконтролируемым телесным «трепетом», то с голосами прохожих, досягающими слуха как будто издалека. Случайное столкновение с уличным носильщиком, внезапный обмен взглядами с красавицей-незнакомкой участвуют в странной фантасмагории, причиной которой, возможно, являются атмосферные явления, или флюиды, пробегающие по нервам, или «неправильное обращение крови» (опять нам предлагается веер явно избыточных квазиобъяснений). Городской ландшафт и человеческий организм образуют текучее целое, где все окрашено «в странные цвета», одушевлено «легким движением», так что объективное и субъективное в итоге почти неразличимы.

Желая избавиться от слишком сильного, «раздражающего воздействия мира физического» (110), незнакомец заходит в лавку древностей, но там, вопреки ожиданию, «воздействие» только усугубляется. В лавке представлены «тысячи миров», каждый своим обломком-раритетом, и каждый взывает к воображению потенциального покупателя. На несколько страниц развертывается перечисление переживаний, простых или изысканных, домашних или экзотических, что вызываемы вещами и произведениями искусства. Этой оргии символического потребления молодой человек явно не в силах да и не хочет сопротивляться: «Перед полотном Тенирса он накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него скальп…» (116). Образы, как и вещи, теснятся, громоздятся один на другой — впечатления ищут творческого завершения, возможности сложиться в некую целостность… в поэму, может быть? Увы, параллельно с персонажем, который вскоре начинает испытывать усталость и уже не вдохновение, а равнодушие, читатель тоже изнемогает от непомерно растянутого описания. Между жадной безграничностью желаний и конечностью возможностей индивидуального, телесного