Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [51]
Работа: ценность созданная и воспринятая.
Уильям Карлос Уильямс Патерсон[247]
«Поэт, выходящий на авансцену в лирике конца XVIII века, часто предстает перед нами как вольно прогуливающийся»[248], — подмечает современная исследовательница западноевропейской поэтической традиции. Преданность поэтов «прогулочной манере», коннотирующей неформальность, повседневность, гибкое соединение приватности самосознания и публичности присутствия, сохраняется и в дальнейшем — по-видимому, неслучайным образом.
В становящейся буржуазной культуре интерес к внутренней жизни, собственной и другого человека, воспринимается не только как этическая норма, но и как условие и ресурс личностного развития. Опыт опознается как ценность и широко вовлекается в отношения обмена. Но доступ к нему возможен лишь косвенный — отсюда нарастающий интерес к различным формам опосредования, в частности к языковым механизмам иносказания. Их и культивирует литература, предполагая со стороны читателя чуткость к выразительным потенциям речи, незапрограммированным традицией, способность к широкому интерпретативному маневру, к работе выведения (инференции) косвенных смыслов, саморефлексии, самовопрошания. Важно и то, что как товары в материально-коммерческой сфере, так же и тексты в сфере эстетической и схемы опыта в сфере этико-психологической пребывают в непрерывном обращении. И если автономия я, безусловно, ценима, то обособленность воспринимается как дефект и даже порок. Этому слишком распространенному пороку Бодлер противопоставляет бесцеремонную щедрость «священного блудодействия души» — свойство поэтов, а также основателей колоний, людских пастырей и иных героических «предпринимателей», которых беспокойный гений заставляет покидать пределы привычного, ближнего круга ради более «широкой семьи» (см. стихотворение «Толпы»). Возможность новой социальности (не совпадающей с утопическими конструкциями социалистов) обеспечивается ценой принципиально «неэкономного» и даже небезопасного предоставления себя стихии обмена. Этот жест и поражает нас больше всего в поэзии Уитмена и Бодлера. Поражает — хотя сегодня, конечно, куда меньше, чем полтораста лет назад, — и прозаизация поэзии, ее программное обращение к опыту «низкому» или усредненному и почти шокирующе подробному. В качестве «художественной» речь начинает осознаваться не за счет мелодической выстроенности, приподнятости стиля или украшенности слов, а за счет разнообразия модусов внимания к ним. «Современность» поэтической речи, — настаивал Бодлер, — определяется присутствием в ней «суггестивной магии» (magie suggestive)[249], то есть косвенной действенности (suggerer — sub + gerere = делать, производить, исполнять).
Поэтический язык опрощается, «прилегает» как никогда плотно к практикам реальности, даже обманчиво сливается, слипается с ними, — но требования к читателю при этом не снижаются, как можно было бы предположить, а, напротив, повышаются. Характер и природу этих требований обобщит спустя несколько десятилетий американский поэт-философ Уоллес Стивенс в эссе под труднопереводимым названием «Rubbings of Reality». В нем говорится, что быть современным поэтом — значит писать понемногу, но непрестанно, стремясь в этой повседневной работе не к формальному совершенству, а к точности отображения состояний духа. Труд поэта связан с освоением индивидуального опыта посредством слова, и метафорой этого процесса избирается старинная практика/техника втирания. Речь идет не о срисовывании, а о бережно-«слепом» касании и нажиме, посредством которых изображение переносится с одной поверхности на другую. Формы смысла нащупываются и «проступают» в языке постепенно, взаимосвязанно с уточнением структур опыта, также исходно неочевидных. Эти упорные творческие упражнения актуальны для читателя не меньше, чем для поэта. Почему? Потому что вдохновляются они обоюдной убежденностью: «у нас нет иной опоры, помимо нашего же сознания», мы ответственны за смысловое производство (а также вос— и пере-производство) мира, в котором обитаем. «Результатом масштабной деятельности такого рода, не только в письме, но и во всем, — резюмирует Стивенс, — является современный мир»[250]. Поэтическая практика осознается прототипом и образцом человеческой практики как таковой — скромно повседневной, но одновременно мироустроительной.
Часть III. Роман: испытание подробностью
Реалистический социальный роман — бесспорно самый влиятельный и самый популярный жанр в прозе XIX века. С небывалой до той поры искусностью он притворяется «транскрипцией» социального опыта, создает иллюзию прямой референции к вещам, лицам, ситуациям — и в то же время создает эстетическую интригу, исключительно требовательную к читателю. Правдиво-обманчивое реалистическое воображение и отвечающее ему повествование по видимости «наивны», в реальности же опираются на сложную систему слабо осознаваемых условностей. Отдельные суждения по поводу этого парадокса высказывались еще в XIX веке[251], но полноценная дискуссия о реализме — о природе реалистической конвенции и способах участия в ней читателя — развернулась позже и даже сегодня не может считаться исчерпанной.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, представляет Шекспира как провокационного и по-прежнему современного драматурга и объясняет, что делает его произведения актуальными по сей день. Каждая глава в книге посвящена отдельной пьесе и рассматривает ее в особом ключе. Самая почитаемая фигура английской классики предстает в новом, удивительно вдохновляющем свете. На русском языке публикуется впервые.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.