Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [50]
Лирический субъект фигурирует в тексте стихотворения то как обобщенный тип, то как конкретное лицо, притом сначала «третье», потом «первое». Читатель естественно ассоциирует себя с рассказчиком, но сопереживает одновременно и его антагонисту, поскольку наравне с обманутым торговцем чувствует себя жертвой надувательства, «неврастенической шутки». Как стекольщик, вместо ожидаемой сделки и прибытка, получает незаслуженную обиду и осколки стекла, так и читатель переживает шок, ничем не мотивированный афронт нравственному чувству. Результирующее состояние можно описать как смущение, возмущение, недоумение, обескураженность — его пронизывает тот вид «абсолютного» комизма, который сам Бодлер связывал с гротескными трансформациями и переживанием неразложимой двойственности жизни. Весь вопрос в том, как далеко в со-переживании двойственности готов пойти за автором читатель, потенциально — «брат» и «двойник» поэта? В случае неготовности ему остается лишь ретироваться à la месье Вертей.
Исключительно интересны у Бодлера стихотворения, которые напрямую обращены к отношению обмена — не важно, действиями ли, словами или деньгами. В «Фальшивой монете» в диалоге участвуют два «друга» (в подлинности отношения, их связующего, как и всегда, есть сомнение), а также косвенным образом — нищий, проситель милостыни и подразумеваемый адресат-читатель. Как и во многих, если не во всех, бодлеровских стихотворениях в прозе, происходит рокировка позиций, обеспеченная усилием одного субъекта войти в положение другого и выяснить меру соответствия между символическими ценностями, так или иначе предъявляющими себя к обмену. Неожиданная щедрость уличного подаяния становится поводом для разговора приятелей, в котором не только мотивы к дарению, но и самая его природа ставятся под вопрос. «Это была фальшивая монета», — «оправдывается» щедрый благотворитель, но этот резон не исчерпывает ситуацию, а только порождает у собеседника дальнейшие вопросы. Что означает это признание? Что оно дает нам понять о самом поступке? «В моем презренном мозгу, постоянно занятом пустопорожними размышлениями (какой утомительной способностью одарила меня природа!), внезапно возникла мысль о том, что подобное поведение со стороны моего друга заслуживает извинения лишь в том случае, если он хотел создать некое событие в жизни этого бедняги». Безусловно, событие — непредсказуемое, неожиданное, так или иначе нарушающее рутину существования — было бы косвенным даром, по щедрости несоизмеримым с монетой любого достоинства. Но ответная и финальная реплика «дарителя» («Да, вы правы: нет более приятного удовольствия, чем изумить человека, давая ему больше, чем он рассчитывал») обрывает эту фантазию и возвращает героя к буквализму исходного видения ситуации, который и закрепляется расхожей «моралью», как будто заимствованной из максим Ларошфуко: «глупость — худший из видов зла». Эта видимость определенности здесь оттеняет вопиющую двусмысленность ситуации, связанной со сложным распределением доверия, инициативы и ответственности в отношениях людей.
В стихотворении «Бейте бедняков!» контраст между гуманно-сентиментальной нормой отношений и гротеском «справедливого обмена» принимает и вовсе шокирующий вид. Проникшись скепсисом к ученым книгам (они трактуют «об искусстве сделать народы счастливыми, мудрыми и богатыми»), герой намерен осуществить в отношении конкретного человека (опять-таки нищего) гуманный и воспитательный акт: понудить его выйти из положения привычной униженности и встать в положение равнодостоинства. На просьбу о милостыне благотворитель отвечает нищему побоями. Комически «натуральное» описание бессмысленной потасовки («Сломав себе ноготь, я выбил ему два зуба…») бьет в нос, как вонь экскрементов, любимая уличными псами, — и тоже действует как вызов: вдохните глубже, ценители гармонической парфюмерии! подвергнитесь вызывающе злой прозо-поэтической «шутке» — как удару, то есть шансу преобразовать себя. Разве не может читатель-в-роли-нищего реализовать свое право на ответное действие и таким образом преобразовать акт принятия милостыни в акт справедливого обмена?
Когда Бодлер завершает свой ранний художнический манифест словами посвящения буржуа («…вам, буржуа, естественно, посвящается эта книга, ибо книга, которая обращена не к большинству, большинству и числом, и способностями, — бессмысленная книга»), он, конечно, ехидничает по поводу «естественности» и «осмысленности»: эти ценности, присвоенные большинством, редуцированы к плоской однозначности. Однако они не отвергаются начисто, иначе исчезло бы напряжение парадокса, а потенциал человеческого развития обнаруживается Бодлером не иначе как на грани парадокса. «Стихотворения в прозе» даже более последовательно, чем «Цветы зла», культивируют то экспериментальное отношение к жизни, от которого большинство «здравомыслящих» людей шарахается боязливо, в то же время испытывая к нему неодолимое — и, возможно, спасительное? — влечение. «Безвинных чудовищ», гротескных людей края поэт оценивает соотносительно с усредненной «нормой», которой сам и противостоит, и принадлежит, которую презирает, но непрестанно имеет в виду. Нравственный инсайт он связывает с усилием выбирать себя при ясном сознании несвободы и невозможности выбора. От этой упорной работы и читающему его стихотворения в прозе никак невозможно уклониться.
