Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [48]

Во многих cтихотворениях присутствует мотив «чтения» чужого взгляда, и, конечно, не случайно. В городской жизни, при обилии контактов, словесный обмен с незнакомым прохожим — редкость, и тем притягательнее «окна души» (общее место, конечно, но для Бодлера в иных состояниях духа нет ничего более «позитивно возбуждающего», чем общие места). Заглянуть в глаза другого — это возможность проникнуть во внутреннейшее пространство суверенного я или… создать для себя соответствующую иллюзию[243]. Глаза другого — как застекленные, закрытые, но изнутри освещенные окна — они приглашают любопытного прохожего к пиру «симпатии». Но точны ли, правдивы ли выстраиваемые таким образом догадки? — На этот вопрос герой «Окон» отвечает вопросом: «Не все ли равно?» Разве не важнее буквального совпадения с «тем, что есть», тот эффект, который производит на нас сама иллюзия? Разве не важнее тот факт, что сочиненная, виртуальная действительность «помогает жить, чувствовать, что я живу и что я — это я?» Эти вопросы, как будто риторические, читатель вынужден переформулировать для себя как слишком даже реальные. Ведь мы тоже смотрим в прозрачное, но красноречиво закрытое окно книжной страницы — и когда герой отождествляет себя с бедной старухой в окне «или все равно с кем» и признается, что испытывает при этом не только гуманное сочувствие, но и эгоистическое самодовольство… нам приходится применять эти двусмысленные признания к себе. Разве не ради эстетического — и в каком-то смысле, «потребительского» — наслаждения мы, по большей части, обращаемся к литературе? А с другой стороны, разве не высший акт гуманности (со стороны литератора) — помочь другому человеку почувствовать, что он живет? В том и состоит причудливая и требовательная природа литературного контакта, что говорение о себе предполагает также говорение о тебе — только через себя можно понять другого — и иначе, как через эстетический опыт, нет доступа к этическому принципу.

Извечная парадоксальность человеческого общения, обостренная кучностью городской жизни, исследуется Бодлером бережно и безжалостно — подобно тому как прозрачность/зеркальность стекла делает зримое доступным и недоступным одновременно. Именно такая ситуация разыгрывается в стихотворении «Глаза бедняков». Кульминация дня любви, чудной интимности душ и тел, принимает вид идиллии за столиком новенького кафе на углу одного из новых бульваров. За спиной у пирующей пары — дешевая роскошь буржуазного рая: сверкание газа и зеркал, золоченые карнизы, Гебы, Ганимеды, нимфы, отягощенные фруктами и сластями, — классическая мифология поставлена на службу обжорству. С улицы же на любовников, точнее сквозь них, в чудно светящийся мир кафе устремлены три пары посторонних глаз. Трое бедняков — отец, прогуливающий двоих детей, — явно неуместны на бульваре, оборудованном для наслаждения жизнью, и больше похожи на строительный мусор, который случайно не успели убрать. Впрочем, эти трое тоже по-своему наслаждаются: в зеркалах их глаз (здесь в роли стороннего наблюдателя оказывается уже лирический герой) отражается не убожество крашеных Ганимедов, а то, к чему отлетает, от них отталкиваясь, голодное воображение: недосягаемый идеал красоты, соединенной с благодатной сытостью. Каждый из трех взглядов «прочитывается» героем, как если бы «души» бедняков были страницами открытых книг, и чтение это производит неожиданно сложный эффект, который он, собственно, и пытается передать. Чужими взглядами пирующая парочка словно вписана в картину, и ощущение пребывания в этой картине чем дальше, тем больше смущает обоих влюбленных. Представ образом самой себя, любовная идиллия терпит явный ущерб: обоюдное счастье перерождается у него в непроизвольное чувство стыда («Мне стало слегка совестно наших бокалов и графинов, которые были больше нашей жажды…»), у нее — в столь же непроизвольное возмущение, желание защищать «священное» право на приватность.

Символическое пространство стихотворения выстраивается на пересечении взглядов-перспектив: двух влюбленных, троих бедняков, а также воображаемого адресата (кому-то обращен этот рассказ!) и читателя, тоже вовлекаемого в ситуацию с первой же строки. («Ах, вы хотите знать, почему я сегодня вас ненавижу?» — читая эти слова, мы еще не знаем, к кому они обращены, и местоимение второго лица автоматически применяем к себе.) Качество отношений, в которые мы втягиваемся постепенно, зависит от нашей чуткости к иронии ситуации и к самоироничности героя — она же заметна ровно в той мере, в какой мы замечаем клишированность, вторичность изрекаемых им фраз. Короткий монолог начинается с трюизма («Мы твердо обещали друг другу, что будем делиться всеми мыслями и что отныне две наши души сольются в одну, — в такой мечте, что и говорить, нет ничего оригинального…») и приводит в финале к другому заезженному общему месту: «Как трудно понять друг друга, мой милый ангел, и как невозможно передать свою мысль другому человеку, даже если любишь друг друга!» Обе «мысли», будучи по смыслу противоположны, одинаково достойны быть размещенными в «Словаре прописных истин», воображаемом компендиуме жизненной мудрости буржуа. Маленькая драма стихотворения разыгрывается за счет спонтанно происходящего перелива любви в ненависть, а также понимания — в отчуждение, интимно «внутреннейшего» — во внешнее, обобществленное, и «соль» этого целостного события пробуется на вкус каждым читателем при каждом прочтении — особо.