Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [47]
Дистанция между природным «нюхом», подлинным источником эстетического чувства, и образованным, правильным вкусом потом обыгрывается у Бодлера множество раз — в частности, в стихотворении «Пес и флакон». «Отменные духи, купленные у лучшего в городе парфюмера», явно неинтересны уличному псу, получающему большее наслаждение от нечистот, — и на этой основе пес тут же ассоциируется с литературной аудиторией: «Что ж, недостойный спутник моей печальной жизни, ты похож на читающую публику». Аналогия, на первый взгляд, однозначно уничижительная, перестает быть таковой с учетом «собачьей» темы в прозо-поэзии Бодлера. Его «родная, городская, живая муза» (стихотворение «Хорошие собаки») куда как далека от академического снобизма. Кто для нее предмет воспевания и одновременно лучшая, благодарнейшая аудитория? — Уличные «братья» — собаки — грязные, бездомные, праздношатающиеся, или запряженные «в тележку мясника, молочника или булочника», или деловито «спешащие куда-то по своим делам» (там же).
На том же приеме сближения-отождествления поэтического с антипоэтическим, «низким», пошло-буржуазным строится стихотворение «Одиночество». Спор поэта с болтливым «газетчиком-филантропом» о пользе и вреде одиночества странен тем, что антагонист героя ему в то же время интимно близок. Это проявляется в склонности сторон переворачивать, перелицовывать, выворачивать наизнанку одни и те же аргументы[242]. C точки зрения поэта, высшая радость — делить с другими жизненный опыт; хитрый газетчик исполнен зависти к этим «утехам» и сам не прочь к ним подобраться (тем их, несомненно, опошлить). Возможно, лучшим выбором со стороны поэта была бы полная отрешенность от заразительного газетного красноречия и, заодно, вообще от мира — но эта радикальная альтернатива для него неприемлема. В финале стихотворения поэт относит себя скорее к тем «безумцам», маргиналам, что одновременно принадлежат и не принадлежат этому миру, «ищут счастья в движении и проституции, которую я мог бы назвать братской, пожелай я заговорить прекрасным языком нашего века». Поэтическая коммуникация описывается здесь через шокирующее, оксюморонное сочетание понятий — «братская проституция»: возвышенный эпитет не только приложен к низкой практике торговли телом, но и еще больше принижен ассоциацией с продажной политической риторикой (Бодлер использует не общеупотребительное слово fraternel, а форму fraternitair, неологизм времен революции 1848 года, образованный по той же модели, что égalitair). В то же время и проституция переосмысливается как род «святости», жертвенного предания себя переживаниям человеческих множеств (см. стихотворение «Толпы»).
Можно сказать, что излюбленная поэтом точка наблюдения жизни — у «символической решетки», разделяющей непримиримо разные сферы жизни, — у преграды, непроходимой физически, но проницаемой взглядом. По одну сторону — благоустроенная упорядоченность парка, по другую — крапива и чертополох («Игрушка бедняка»). Или: по одну сторону «чистая публика» смакует музыку за деньги, по другую — жмется безденежный сброд, ловя доносимые ветром «обрывки бесплатной музыки» («Вдовы»). Контрастные состояния оттеняют друг друга — и трансформируют. В способности принадлежать к резко различным мирам и в то же время ни к одному из них воплощается «героика» современной жизни, на которую претендует поэт и к которой он побуждает, едва ли не обязывает своего читателя.
Мир города — это мир решеток (то есть частично проницаемых стен), а также зеркал и витрин. Их прозрачная, невидимая глазу поверхность плодит оптические эффекты и иллюзии и таким образом служит метафорой современного опыта: он тоже невидим в упор, однако требует к себе внимания.
Едва ли не самый интересный, но и самый трудный объект для разглядывания — взгляд другого человека. Например, взгляд фланера — «если не дружелюбный, то хотя бы любопытный» («Вдовы»), скользящий по множеству явлений, а иногда вдруг капризно цепляющийся за что-то одно. Отчасти это взгляд знатока-эстета, умеющий угадать шедевр под грубым слоем лака, распознавать красоту под отвратительной патиной нищеты («Игрушка бедняка»). Отчасти — взгляд детектива, готового часами следовать за какой-нибудь «грустной старой женщиной» («Вдовы»), подстерегая чужую тайну. Отчасти — взгляд экспериментатора, наблюдающий пристально и без малейшей сентиментальности за взаимоистребительной дракой двух человечков-зверенышей («Пирожное») или за превращением ребенка в животное под воздействием соблазна («Игрушка бедняка»).
