Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [45]
Многое, если не все в стихотворениях в прозе объясняется жестом отречения поэта (в качестве лирического героя) от «высокого», пророческого статуса. В роли «праздношатающегося» наблюдателя, полуучастника, полузаложника городской жизни, он оказывается свидетелем пестрого множества событий, из которых каждое значит нечто, но что именно, не ясно. В торопливой городской суете поэт чувствует больше и раньше, чем понимает, и именно чувствования спешит разделить с «первым встречным», то есть с читателем, на условиях равенства и надежды на встречное усилие смыслообразования.
В «Утрате ореола» описывается неприятность, более чем заурядная для большого города: когда перебегаешь бульвар, так трудно увернуться от мчащихся встречно друг другу экипажей (Париж в 1850-х годах не обзавелся еще светофорами: уличное движение неслыханно усилилось, но не упорядочилось). И вот, от случайного тычка поэтический ореол «соскользнул с головы прямо в месиво на мостовой». В отсутствие знака отличия поэт стал похож на любого другого человека, включая и его собеседника, с кем общение происходит в каком-то неопределенном — общественном, но явно «нестатусном», подозрительном — месте. Безореольность не мешает герою испытывать превосходство в отношении тех самозванцев, из которых кто-то, скорее всего, подберет и присвоит бесхозную регалию. Не она по-настоящему его выделяла, а чувствительность, восприимчивость, «возбудимость», которые теперь, с позиций инкогнито, реализуются свободнее, чем когда-либо прежде. Меньше всего поэт похож на запертый чемодан или моллюска в раковине: он открыт и уязвим для воздействий, соприкосновений и впечатлений, готов «отдаться безраздельно непредвиденной встрече, cлучайному незнакомцу», насладиться «оргией» ассоциаций, фантазий. Подверженность окружающему миру при одновременной сосредоточенности на собственных переживаниях позволяет создать полуреальное, полуиллюзорное, внешне-внутреннее, объективно-субъективное пространство, которое обозначается Бодлером посредством сложного неологизма: «en-dedans-en-dehors»[236]. Будучи интимно разделено с другим человеком — и, кажется, только на этих условиях, — оно становится пространством творчества. Значительная часть стихотворений в прозе — короткие «анекдоты», то ли подслушанные, буквально подобранные с уличной мостовой, то ли сочиненные, и в этом смысле они очень похожие на вордсвортовские «моменты во времени». Смысл их маячит дразняще, как бы в пределах досягаемости, но не дается. Нередко он похож на смысл аллегорический — с той существенной разницей, что аллегория отсылает к уже готовым истине и морали, а здесь на них рассчитывать невозможно.
Своими читателями поэт видит со-обитателей улиц и кафе, покупателей газет и книг, посетителей салонов живописи, то есть пестрое множество таких же, как он, горожан, погрязших в суете, но склонных «приступообразно» мечтать о высшем. К этим людям легко, пожалуй, даже слишком легко, прилепляется слово «буржуа», которое сам Бодлер нередко использует как расхожую оценочную этикетку («все эти тупые буржуа…»), в то же время сомневаясь в ее полезности. Он сетует, в частности, на то, что в устах художников и критиков это слово превратилось в «грубую кличку», род жаргонизма и обессмыслилось настолько, что его следовало бы изъять из употребления[237].
Преамбула к «Салону 1846 года» так и называется — «К буржуа» — и представляет собой воззвание к господствующему большинству потребителей литературы и искусства. Обращение выстроено по всем правилам школьной и публичной риторики — и в самой этой подчеркнутой правильности просвечивает ирония, возможность издевательского «противосмысла». Бодлер балансирует стилистически на тонкой грани между пафосом и сарказмом[238], и сказать, какую именно из противоположных эмоций его фраза генерирует в каждый данный момент, решительно невозможно. Это выразительное обращение к «хозяевам города», которые одновременно — «хозяева жизни», имеет смысл привести здесь целиком:
Вас большинство — и числом и способностями — за вами сила и, следовательно, право.
Сегодня одни из вас владеют знаниями, другие — собственностью. Когда-нибудь настанет счастливый день, когда ученые приобретут собственность, а собственники — знания. Тогда ваша власть будет полной и никто не станет ее оспаривать.
Но пока царство этой высшей гармонии не наступило, тот, кто является всего лишь собственником, стремится к знаниям, ибо они приносят не меньшее удовлетворение, чем собственность, — это вполне естественно.
