Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [44]
Купля-продажа — одна из тех повседневных, обыденных форм современной жизни. У Уитмена она не маркируется как заведомо низкая, даже наоборот: в действие вступает логика эпатажа, сходная с той, что заставляла поэта настаивать на внутренней взаимной открытости плотского и священного, сексуального и мистического. Примериваясь к роли продавца-аукциониста, Уитмен прославляет себя и свою книгу, а также взывает к аудитории ее читателей, потенциальных ценителей. Он и провоцирует эту аудиторию, и доверяется ей — ее способности к коллективному созиданию новой ценности, в пределе — к самосозиданию. Символический аукцион — утопическое пространство производства ценностей и со-производства субъектов, где все возможно и нет ничего окончательного. Уитменовский «аукционист» бесконечно призывает к повышению ставок, и «окончательный» стук молотка так же бесконечно откладывается в будущее. Сама эта ситуация как бы предвосхищает позднейшие упования Джона Дьюи на то, что логика обмена, распространяясь на область духа, знания, интеллекта, творчества, не только не унижает их, но и сама получает шанс освободиться от «рабства частного интереса» и в итоге дать жизнь новому типу сообщества, функционирующему на основе «творческой демократии»[231].
…Удался ли уитменовский «языковой эксперимент»? Выразительное суждение на этот счет было высказано вскоре после смерти поэта британским литератором Э. Госсом. Со смешанным чувством восхищения и обескураженности он свидетельствовал (в 1893 году), что у Уитмена при жизни не было и шанса на признание, поскольку стихи его — не литература, а нечто, то ли недооформившееся, то ли являющее собой продукт распада: «литература в состоянии протоплазмы». Она отмечена способностью интриговать, привлекать, заражать читателя, но одновременно и подозрительна тем, что являет собой бесконечную утеху современному эгоизму: «интеллектуальный организм настолько простой, что мгновенно принимает в себя отпечаток любого настроения… соприкасаясь с Уитменом, любой критик мгновенно встречается с собственным образом, отпечатавшимся на этой вязкой и цепкой поверхности. Он находит там не то, что дает ему Уитмен, а то, что он сам несет в себе. Приближаясь к Уитмену в другой раз и в другом настроении, он обнаруживает и другой образ себя, отпечатанный в этой же провоцирующей протоплазме…»[232]. Суждению этому нельзя отказать в проницательности, но однозначность вынесенного приговора была явно опровергнута тем, что происходило в литературе и с литературой в последние сто с лишним лет. Впрочем, в свете того же опыта проблематично выглядит и упорная убежденность самого Уитмена в творческих способностях «демократической массы». Считать ли посмертное обретение поэтом статуса классика аргументом в его пользу? Скорее все-таки да.
Шагом фланера: «Стихотворения в прозе» Шарля Бодлера
Возможно, у Бодлера впервые зародилось представление об оригинальности, соответствующей рынку, которая именно поэтому оказалась тогда более оригинальной, нежели любая другая.
Вальтер Беньямин[233]
Уолт Уитмен и Шарль Бодлер были почти ровесниками, но в жизни не встречались — могли разве что слышать друг о друге… отголоски скандалов. Репутация того и другого долго оставалась сомнительной: Бодлер был судим и осужден за безнравственность и «грубый, оскорбляющий стыдливость реализм» — Уитмена чуть не судили фактически за то же самое. Насмешливых, унизительных характеристик удостаивался в критике и стиль, формальный эксперимент того и другого.
«Листья травы» и «Цветы зла» проросли по разные стороны Атлантики почти одновременно, в 1850-х годах, наперекор господствующему литературному вкусу, и самый вектор поиска поэтами определялся схожим образом. От ранних рифмованных опусов Уитмен обратился к «песням», свободным от размера и рифм, и так в 1855 году превратился из газетчика в поэта и из Уолтера в Уолта. У Бодлера к этому времени за спиной — точеные строфы «Цветов зла», но дальнейшие свои планы он также связывает с радикальной прозаизацией поэтической формы: «Кто из нас в честолюбивом порыве не мечтал о чуде поэтической прозы…?»
Что вынуждает — или вдохновляет — поэта отказаться от классической стройности стиха, от романтичности образов, которыми так явно отмечена его ранняя лирика? По-видимому, желание еще острее проблематизировать формы современного опыта в их взаимосвязи с формами языка и заодно еще дальше уйти от автоматизированности читательских ожиданий и реакций. Стихотворения в прозе для Бодлера — программно городской жанр: его рождает опыт «пересечения бесконечных взаимосвязей», активно «фильтруемый» индивидуальным сознанием. В обращении к журналисту Арсену Уссе, одному из первых публикаторов этих прозопоэтических опусов, он поясняет, что их совокупность не структурна, не архитектурна, а скорее змееподобна, то есть похожа на ползучее живое существо, всей поверхностью плотно прилегающее к почве-реальности и способное восстанавливать целостность при почти бесконечной членимости. Этому отвечает (дешевый, газетный) способ публикации
