Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [43]

Шрифт
Интервал

Интонации вопрошания в высшей степени характерны для «Песни о себе», но не менее характерны — интонации дразнения. Признаваясь в неспособности узнать истину и в бессилии ее высказать, лирический герой провоцирует читателя самому занять место познающего и отвечающего: «Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя, / Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе». Прямые и косвенные призывы к адресату речи — обратиться ее полноценным субъектом! — звучат все настойчивее и в финале воплощаются в почти ультимативное требование взять, наконец, слово — сейчас, потому что — пора, твоя очередь: «Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой?»

Поэзия аукциона

Поэма «О теле электрическом пою» наряду с «Песней о себе» входила в число первых двенадцати, составивших издание «Листьев травы» 1855 года. В издании 1856 года к ней прибавился еще обширный финальный пассаж, который нас и интересует здесь больше всего. В нем не столько представлена, сколько разыграна риторически ситуация, для Америки того времени и тривиальная, и шокирующая:

С молотка продается мужское тело…
Помогу продавцу — растяпа, он плохо знает свое дело…
(пер. М. Зенкевича).

Практика продажи с молотка чернокожих невольников сохранялась в США в 1850-х годах, и к этой скандально-повседневной ситуации прямо апеллирует Уитмен: «Я часто ходил… на невольничий рынок, смотрел, как торгуют рабами». В симпатиях или даже терпимости к работорговле поэта никак нельзя было заподозрить, но… обличительно-моралистические акценты в поэме отсутствуют начисто. Предмет прославления-продажи здесь — некое обобщенное человеческое тело («Взгляните на руки и ноги, красные, черные, белые»), описываемое с зазывным азартом, в конкретике дотошно перечисляемых анатомических деталей. Каждую слово называет, оглашает и тем самым каждой как бы касается, разом интимно и оценивающе. «Руки, подмышки, локоть, кости и мускулы рук. / Запястье, суставы запястья, ладонь, пальцы — большой, указательный, ногти; / Широкая грудь, курчавость волос на ней, грудная клетка, / Ребра, живот, позвоночник и позвонки…» и т. д., непомерно долго, включая все неудобоназываемое. Это скандально с точки зрения социальных, культурных, эстетических норм, но словно бы подразумевает другую, высшую, санкцию. Какую?

Жанр своего высказывания сам Уитмен определяет как «призыв из толпы». При этом поэт выступает в двойной, как бы «двоящейся», роли — он и субъект (аукционист), он и объект продажи. Человек весь и последовательно обращен в тело, а тело по частям «опубликовано» как товар. Товар отличается от «просто вещи» именно тем, что активно вовлечен в отношения обмена, адресован толпе покупателей, готов в любой миг к перемене качества. «Электричество» желаний пропитывает атмосферу торга вообще, аукционного торга — тем более. Дело аукциониста — рекламировать, прославлять, «воспевать» товар, привлекая к нему интерес и внимание. Речь его, кстати, строится на ритмическом повторе и даже нередко описывается как «распев» или «призыв» (chant, call). «Ничто не выражает природу аукциона лучше, чем аукционный распев, — комментирует исследователь аукционных практик Ч. Смит. — Это как бы лейтмотив всего действа. Он связан с аукционом так органично, что может быть опознан даже в несовершенном, любительском исполнении»[228]. Смысл распева — отнюдь не донесение информации, а «оркестрирование аукционного ритма… Крайне капризное, непредсказуемое действо распевом преобразуется в процесс развивающийся, относительно гармоничный. Как в музыке — задается объединяющий ритм или тема»[229]. Параллель с диалогическим устройством уитменовских песен и организующей функцией ритма в них довольно очевидна.

Аукцион как форма ведения торга во все времена предполагался для товаров, представление о ценности которых неопределенно или спорно, поскольку они не предназначались исходно для продажи. Именно так в разные периоды истории распродавались, например, военные трофеи или «ничье» имущество, шедевры живописи или объекты, связанные с культурной памятью (никто не может знать, сколько стоит старая гитара Джона Леннона, у нее просто нет «настоящей» цены). В воображении Уитмена не могла не возникать, конечно, параллель между практикой работорговли, вопиюще архаичной и позорной в XIX веке, и книготорговлей — образцом современной, более чем уважаемой рыночной практики. Продажа книги в некотором смысле почти так же проблематична, как продажа человека: в обоих случаях «товар» не сводим к его телесно-материальной, вещной оболочке. Не удивительно, что вынесение книги на рынок долгое время осознавалось (да и сейчас продолжает осознаваться) как проблема: разве не ужасно со стороны литератора продавать порождение собственного духа, почти дитя? Тем не менее любой автор явно или тайно мечтает о том, чтобы его произведение хорошо продавалось: что такое готовность публики покупать книгу, как не знак ее (книги) воспринятости, влияния, потенциальной и актуальной действенности?

Книга Уитмена, отвергнутая культурной элитой, не имела иного доступа к возможной аудитории, чем через рынок: чтобы осуществить свою миссию, ей нужно было стать купленной и по возможности — популярной. В письме Эмерсону (1855), оптимистически приветствуя «расцвет» популярной литературы в Америке, Уитмен уповает и на собственный успех. Он громыхает цифрами мнимых тиражей, упоминает в частности о двадцати тысячах экземпляров — притом что число проданных на тот момент экземпляров «Листьев травы» исчислялось десятками. Несоответствие действительного и желаемого выглядит почти гротескно, но Уитмен не может себе позволить разувериться в будущем успехе. Разве не завершил он предисловие к первому изданию «Листьев» фразой-обязательством: «Доказательство того, что ты поэт, — в том, что твоя страна обнимет тебя так же любовно, как ты — ее»?


Рекомендуем почитать
Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.


Проблема субъекта в дискурсе Новой волны англо-американской фантастики

В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.


О том, как герои учат автора ремеслу (Нобелевская лекция)

Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.


Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'

Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.


История русской литературной критики

Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.


Самоубийство как культурный институт

Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.


Языки современной поэзии

В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.


Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.