Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [41]
Простейшее действие ходьбы здесь принимается как модель смыслообразования. Слово «foot» в прямом значении — стопа ноги, а в метафорическом — мера длины, в частности и длины стиха. Но в данном случае это плоскость соприкосновения с землей, тактильного контакта, в котором рождается новое отношение с миром, насыщенное эмоциональной энергией (The press… springs a hundred affections) и упорно сопротивляющееся вербализации (возможности его «рассказать» — to relate).
Свернутый в первой из двух строчек комплекс метафор передает эластичность, пружинистость здоровой походки, а также более общее свойство опыта — любого вообще, включая опыт литературный: в глазах Уитмена это всегда взаимообмен, действие, в которое участвующие стороны вовлечены равноправно и обоюдно[221]. Собственное существование лирический герой «Песни о себе» переживает как «медиумическое» — непрерывную циркуляцию одушевленной материи, которая сродни влаге: то течет, то испаряется, то вновь выпадает дождем или росой:
Слово affection в первой из приведенных выше цитат и слово love во второй подразумевают любовное, внимательное, заинтересованное отношение. Отвечающие ему (и выражающие его) внутренние действия описываются у Уитмена целой цепочкой синонимов: воспевание, прославление, восхищение, поклонение, ласкание (caressing, doting, loving, admiring, adoring, worshipping, celebrating, singing etc.). Речь идет о творческой эмоции, которая имеет состав одновременно чувственный и духовный, — и не так удостоверяет наличие ценности в вещах и лицах, к которым цепляется без разбора, как создает их ценность. Можно спросить: в чем смысл знаменитых уитменовских «каталогов» — длиннейших перечислительных пассажей, то и дело обрушиваемых на читателя ранних поэм? Они суть демонстрация того, что любой акт, момент, предмет, став предметом внимания, любования, наслаждения, становится и своего рода «поэмой», а также потенциальным источником откровения. Этот старательский опыт поэта может и должен быть разделен его читателем.
Увы, сравнительно с силой и изобилием чувственно-эмоционального опыта, речь, риторика «худосочны» и слабосильны. Поэтому Уолт Уитмен мечтает о «других» словах, которые, в отличие от обиходных, были бы элементарны (elementary) и вещественны (substantial), непосредственны и неотразимы в своем воздействии, подобно стихиям или телам:
Поэт настаивает на материальной и одновременно «энергетической» природе слов — на их способности не только обозначать явления и действия, но одновременно — или даже в первую очередь! — быть ими, осуществлять их. Важнейшие слова-понятия рождаются в его поэмах как бы спонтанно, но и с ощутимым трудом, словно пробивающиеся сквозь землю ростки[222], и так же, как бы наощупь, должны сопереживаться читателем. Уже упомянутые выше «каталоги» только с виду представляют собой «просто списки» вещей или лиц, результат масштабной «инвентаризации» мира, — по сути это цепочки актов, каждый из которых предполагает со стороны читающего ответный воображаемый акт. Вот, например, начало знаменитого «каталога» из «Песни о себе»:
Слово замещает здесь молчаливо-выразительный бережный жест, который сам очерчивает свой смысл и к которому читатель присоединяется, как бы внутренне его завершая. Так же, то есть едва ли не на уровне спонтанных телесных реакций, мы сопереживаем взмахам рук пловцов, плещущихся в полосе прибоя, или колебаниям торсов работающих молотобойцев, или легкому и осторожному шагу охотника по лесной тропе, или ковылянию пьяной проститутки по городской улице… Каждый из микроактов, тесня предыдущий, заполняет собой горизонт восприятия, но тут же оказывается тесним следующим. Сравнение с монтажной техникой напрашивается само собой, хотя, разумеется, во времена Уитмена не существовало кино. Сам поэт сравнивал свои образы с моментальными фотографиями, поэтому вполне уместно сравнение «каталогов» с фотографическими сериями — наподобие тех, которыми увлекался друг Уитмена художник и фотограф Томас Икинс. Одна из них — знаменитая «История прыжка», в которой развернута последовательность поз прыгающего человека: слитность физически переживаемого движения визуально дробится на фазы. У Уитмена мы видим нечто похожее, но с обратным вектором: в цепочке «микроактов» проступает, проявляется постепенно целостное действие, природу которого читатель скорее предчувствует, чем осознает.
Сквозное действие «Песни о себе» обозначается посредством метафор касания, поглощения, совокупления, прохождения сквозь. Прямые значения глаголов отсылают к процессам физическим и физиологическим, а переносные неохватно обширны и только подразумеваемы. «Прорастание» (sprouting) — еще одно слово в том же ряду и, может быть, ключевое. Трава, естественный и «универсальный иероглиф» (uniform hieroglyphic) жизни, обозначает у Уитмена именно действие прорастания: контактное взаимодействие со средой, движение в ней и ее посредством, попутную перемену качества — превращение зерна в росток. «Прорастание» настолько просто, что «ве́домо» даже подзаборной траве, но и настолько емко, что может служить универсальной моделью мироотношения и отношения к другому.
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.