Лист Мёбиуса - [105]

— И он от вас драпанул? Хотя чего тут спрашивать — конечно, драпанул… Ищи ветра в поле, — Пент Саксакульм неожиданно прибег к поэтическому иносказанию. — Он что-нибудь такое отмочил, раз вы его разыскивать кинулись. Я думаю, при помощи милиции наверняка найдете.

— Но он ничего такого не сделал, чем бы заинтересовалась милиция… Бюллетень у него не закрыт, вернее, печать не поставлена. И еще я хотел кое от чего предостеречь его и дать с собой снотворное.

Упоминание о снотворном произвело на Пента Саксакульма сильное впечатление:

— Вы бы, доктор, и мне могли его дать! У меня в последнее время совсем паршиво со сном. Если вы правда доктор, так поймете почему. — Он бросил взгляд на батарею флаконов из-под одеколона и добавил: — Этим я снотворное запивать не собираюсь — не такой я дурак, все-таки диплом химика имею. Один мой знакомый запил снотворное спиртным и протянул ноги. Но седуксен, эуноктин и что там еще — хорошие средства. В нашей аптеке их уже не достанешь… Да, на юге я был в полном ажуре, а когда вернулся, собрались друзья… Я правда хочу бросить это дело… Уж как-то раз чуть не откинул штиблеты… Так что… — Грузный, смахивающий на медведя мужчина комично выглядел в роли просителя.

— Теперь у нас есть на вас история болезни, — Карлу Моорицу попала вдруг смешинка в рот. — Может, и сами к нам на излечение пожалуете?

— Ни за какие коврижки! — неожиданно прозвучал решительный ответ. — Мужик должен сам себя преодолеть… А историю болезни порвите, потому что у меня права на мотоцикл и вообще… — На сей раз о честном имени не упомянули.

И Карл Моориц — сам себе слегка удивляясь — вытащил из внутреннего кармана бумажник, где были припасены для Пента (н-да, кто знает, как его настоящее имя…) две пачечки реланиума.

— Реланиум. Практически то же самое, что седуксен. Буду запивать только водой.

Он осторожно, как школьник принимающий подарок, взял из рук доктора лекарство, встал и даже изобразил нечто вроде поклона.

— Чертовски интересно узнать, кто же это поросячье рыло? — вслух подумал Пент Саксакульм.

— Мне тоже. Очень интересно… Ну да ладно, не здесь ведь это узнавать.

Карл Моориц собрался уходить. Очень у него пакостно было на душе.

— Но если выяснится, кто да что, сообщите мне! Я больше не буду бросать трубку, когда позвонят из сумасшедшего дома. Мы теперь старые знакомые! — рассмеялся он.

Конечно, Карл Моориц мог бы завести разговор о вреде зеленого змия, однако не очень-то ему хотелось выставлять себя на посмешище.

— Принимайте хотя бы витамины. И обязательно пейте минеральную воду!

Пес отнесся к неврологу гораздо снисходительнее. Пивом от него несло, что ли? Всего лишь разок тявкнул, что, вероятно, следовало понимать примерно так: заглядывайте еще как-нибудь! Все-таки старые знакомые…

Поезда доктору Моорицу оставалось ждать недолго, каких-нибудь четверть часа. Он не захотел быть объектом дружеского внимания зеленых навозных мух в зале ожидания и решил походить вокруг маленьких станционных построек, которые стали ему лучше знакомы, но оказаться в которых он больше никогда бы не хотел.

Итак, ты прохаживаешься здесь — эрудированный врачеватель душ, которого Пент, то есть Лжепент, полуиронически окрестил как-то инженером человеческих душ… Он был вправе назвать меня так с полной иронией. Выходит, дипломированного эскулапа облапошили как последнего недоумка; явившись в больницу, весь дрожа — такого и Лжепент не смог бы подделать — он сумел чертовски хитро и на первый взгляд совершенно машинально накарябать чью-то фамилию. Разумеется, для того, чтобы возбудить во мне особый интерес. И у меня-таки возник интерес к чудо-амнетику. Да еще какой!

А позже розыгрыш продолжали целым столбцом калиграфических автографов, тех самых, которые я назвал проявлением персеверации. И еще посоветовал запомнить это слово…

Как ни печально, мы вынуждены констатировать, что благовоспитанный невролог Карл Моориц несколько раз смачно сплюнул, довольно громко повторяя между плевками вышеприведенный психиатрический термин.

И тут его взгляд остановился на шустром мальчишке.

Да, на шустром мальчишке, при виде которого мысли доктора изменили направление. Босоногий шкет, может быть, в будущем весьма уважаемый гражданин, катил перед собой при помощи длинной проволоки кольцо, или обруч от бочки, в то же время с великим тщанием подражая звукам мчащегося автомобиля. Обруч гулко грохотал по камням, как видно потому, что кому-то взбрело в голову изменить его первоначальный вид — перегнуть на полвитка, так что… Нет, хватит! Sapienti sat![37]

* * *

Наподобие шкета, вскоре исчезнувшего со своим обручем в дорожной пыли, нас покидают все те, с кем мы познакомились в этой порядком затянувшейся истории.

Кое-кто уходит от нас трагически.

В конце чудесного, довольно жаркого июля в «Вечерке» появилось соболезнование семье Юлиуса Фурора в связи с гибелью супруга и отца. Похороны состоялись в тот же день на кладбище Пярнамяэ. Сестра Марта, снова готовая выплакать все глазах, вполголоса комментировала случившееся. Она считала, что в газете следовало напечатать о «героической гибели Юлиуса Фурора при исполнении служебных обязанностей». («Если бы вы видели его мужественные, решительные шаги, когда он устремился к краю крыши!») Священный пламень в очах Юлиуса Фурора, вероятно, полыхал так сильно, что его видели стоявшие внизу… Из перегруженного эпитетами монолога Марты все же можно было вышелушить зернышко печальной правды: Пилле Моориц каким-то образом забралась на крышу. Там она танцевала и пела в состоянии эйфории как «лебедушка, машущая крыльями перед дальним полетом». Она походила на Офелию. Решительный Юлиус Фурор бросился к ней, но оступился и… Площадка перед четырехэтажным зданием была заасфальтирована, к тому же на ней валялся железный хлам… Смерть наступила мгновенно. Пилле Моориц отправили в другое место. Все они — само собой разумеется, медицинские работники — торжественно обещали хранить молчание об этом происшествии…