Лис Севера. Большая стратегия Владимира Путина - [90]
Но самое страшное даже не это. Консерватору не привыкать к идейному противостоянию. Страшнее другое. Даже перед западным консерватором встает вопрос, а уж перед нашими тем паче: что можно и нужно охранять в эпоху, когда все разрушено и сохранять, казалось бы, нечего? Как быть охранителю в эпоху, когда ему нечего сохранять? В этих условиях американский консервативный публицист, теоретик и одновременно ревностный защитник индивидуальных свобод Фрэнк Мейер предлагает изменить лозунг консерваторов с «сохранения порядка и свободы» на «реставрацию порядка и свободы». А цитированный уже немецкий консерватор Кальтенбруннер настаивает на философии революционной заботы о сохранности[220]. Это как раз к тем ценностям, которые приводят в своих списках Путин, Медведев и «Единая Россия». Это не те ценности, которые надо сохранять, а те, которые надо, по Ф. Мейеру, «реставрировать».
Вот только слово «реставрация» в наших условиях является не самым подходящим. Речь должна идти, конечно, не о реставрации, а скорее об инставрации — в том смысле, в котором этот термин ввел в свое время П. Струве, говоря о будущей постбольшевистской России[221]. Но об этом — о различии между реставрацией и инставрацией — чуть ниже, в разговоре о революции и контрреволюции.
Я несколько раз в молодежных аудиториях предлагал ответить на вопрос: какие традиционные ценности являются для нас базовыми? Но при этом надо не только назвать ценность, но и «прописать» ее в истории, раз мы говорим о традиции. У молодежи возникает прежде всего образ позднесоветской семьи и что-то еле уловимое и с трудом вербализируемое из дореволюционного прошлого: честь офицера, преданность в любви и дружбе, крепость данного слова и т. п. И большинство этих образов традиции сформированы кинематографом, отечественным, разумеется. Я хочу предложить вам вариант ответа, данный одним из самых авторитетных ученых-гуманитариев России, не так давно ушедшим из жизни, — Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Интересно, что он в большой степени совпадает с представлениями современной молодежи.
В своих поздних работах С. С. Аверинцев[222] говорит: «Под “традиционным” русским сознанием я понимаю те составляющие этого сознания, которые достаточно отчетливо присутствуют в представимых для нас аспектах последних допетровских столетий и в жизни наиболее консервативных кругов дореволюционного времени»[223]. Другим источником для формирования образа традиционных ценностей стала «усадебно-семейная атмосфера» XIX столетия, познаваемая нам из литературы («Детские годы Багрова-внука», трилогия раннего Льва Толстого и другие не менее знаменитые произведения) и из кинематографа.
Что касается «крепкой советской семьи», то Аверинцев призывает нас помнить о том, что сразу после прихода к власти большевиков «целый ряд бытовых навыков, впоследствии весьма энергично усвоенных советским официозом», подпадал под осуждение новой идеологии. По мнению Аверинцева, «у каждого тоталитаризма с ходом времени обнаруживаются два лица, точнее, две личины, в его отношении к ценностям семьи, и личины эти весьма разнятся между собой»[224]. Понятно, что в памяти последующих поколений остаются те личины, которые были употребительны под конец тоталитарной эпохи с ее искусственной имитацией культа семьи как ячейки общества. Но начиналось все с отмены традиционных моральных табу, с акций «долой стыд» и т. п. Это потом стала очевидной тактика тоталитаризма, стремившегося вытеснить все человеческие отношения и подменить их собой. Задачей была отмена «суверенитета семьи» как того института, который инстинктивно сопротивлялся тоталитарному режиму.
«Не надо забывать, — пишет Аверинцев, — то, что часто забывается, а младшим поколениям и вовсе неизвестно… Прежде чем легитимировать столь важное для семьи торжество вокруг елки на грани двух годов, прежде чем ввести новогоднюю — разумеется, не рождественскую! — елку даже в Кремле, “новый быт” прошел через осуждение елки вообще как “мещанства”. Этот символ суверенности семьи был в 20-е годы таким же подозрительным, как, скажем, Gaudeamus, символ университетской суверенности. Потом все это “возрождалось” сверху — так же искусственно, так же нарочито, как отменялось до того»[225]. И это был осознанный процесс отмены суверенитета семьи: «Елка перестает быть чем-то, что сохраняется в семье без оглядки на внешние семье инстанции: ее отбирают — и затем даруют сверху; без отобрания невозможно было бы дарование. Все, что просто так, само собой, не спрашивая идеологии, существует в жизни людей и специально в семье, оценивалось как “мещанство”»[226]. В результате суверенитету семьи был нанесен серьезнейший ущерб: «Семья, члены которой могут при случае жаловаться друг на друга в партком, — уже не совсем семья, это нечто иное»
