Лирика и сатира - [15]

Порой мне слышались в кустах

Мольбы и жалобы, и стоны.

В конце аллеи был обрыв,

Где, разыгравшись на просторе,

В часы прилива, в глубине

Шумело Северное море.

Я уходил туда мечтать,

Там были безграничны дали.

Тоска, отчаянье и гнев

Во мне, как море, клокотали.

Отчаянье, тоска и гнев,

Как волны, шли бессильной сменой,

Как эти волны, что утес

Дробил, взметая жалкой пеной.

За вольным бегом парусов

Следил я жадными глазами,

Но замок проклятый меня

Держал железными тисками.

КРАСНЫЕ ТУФЛИ

Кошка была стара и зла,

Она сапожницею слыла:

И правда, стоял лоток у окошка,

С него торговала туфлями кошка,

А туфельки, как напоказ,

И под сафьян, и под атлас,

Под бархат, и с золотой каймой,

С цветами, с бантами, с бахромой.

Но издали на лотке видна

Пурпурно-красная пара одна;

Она и цветом и видом своим

Девчонкам нравилась молодым.

Благородная белая мышка одна

Проходила однажды мимо окна,

Прошла, обернулась, опять подошла,

Посмотрела еще раз поверх стекла —

И вдруг сказала, робея немножко:

«Сударыня киска, сударыня кошка,

Красные туфли я очень люблю,

Если недорого, я куплю».

«Барышня, — кошка ответила ей, —

Будьте любезны зайти скорей,

Почтите стены огромного дома

Своим посещением, я знакома

Со всеми по своему занятью —

Даже с графинями, с высшей знатью.

Туфельки я уступлю вам, поверьте, —

Только подходят ли вам, примерьте.

Ах, право, один уж ваш визит…» —

Так хитрая кошка лебезит.

Неопытна белая мышь была,

В притон убийцы она вошла,

И села белая мышь на скамью

И ножку вытянула свою —

Узнать, подходят ли туфли под меру,

Являя собою невинность и веру.

Но в это время, грозы внезапней,

Кошка ее возьми да цапни

И откусила ей голову ловко

И говорит ей: «Эх ты, головка!

Вот ты и умерла теперь.

Но эти красные туфли, поверь,

Поставлю я на твоем гробу;

И когда затрубит архангел в трубу,

В день воскресения, белая мышь,

Ты из могилы выползи лишь, —

Как все другие в этот день, —

И сразу красные туфли надень».

Мораль

Белые мышки, — мой совет:

Пусть не прельщает вас суетный свет,

И лучше пускай будут босы ножки,

Чем спрашивать красные туфли у кошки.

СПЕСЬ

Графиня Гудель фон Гудельфетт,

Тебя уважает за деньги свет!

Ты едешь с супругом цугом,

При дворе ты считаешься другом.

Карета тебя золотая

К замку везет качая;

Твой шлейф подобен пене

На мраморной ступени;

А в зале, в пестрой ливрее

Стоят и кричат лакеи:

«Madame la comptesse de Gudelfett!»[70]

Гордо, в пальцах веер,

Плывешь ты мимо лакеев,

Вся в кружевах и в бантах,

В сверкающих бриллиантах.

Белая грудь твоя блещет,

Через край от радости плещет;

Кругом кивки и улыбки,

Поклоны и книксы гибки.

Сама герцогиня Pavia[71]

Зовет тебя cara mia[72].

От франтов нет отбою,

Танцуют все с тобою;

И тот, кто имперский наследовал герб,

Кричит тебе вослед: «Superbe!»[73]

Поворачивает зад Гудельфетт!

Но если, бедняга, тебя разорят,

Тебе весь свет покажет зад.

Твой шлейф, снегов белее,

Глумясь, заплюют лакеи.

Вместо кивков начальства

Встретит тебя нахальство.

Перекрестится mia cara,

А кронпринц сморкнется яро:

«Чесноком отдает Гудельфетт!»

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

1

Сам суперкарго[74] мингер ван Кук

Сидит, погруженный в заботы.

Он калькулирует груз корабля

И проверяет расчеты.

«И гумми хорош, и перец хорош, —

Всех бочек больше трех сотен.

И золото есть, и кость хороша,

И черный товар добротен.

Шестьсот чернокожих задаром я взял

На берегу Сенегала.

У них сухожилья — как толстый канат,

А мышцы — тверже металла.

В уплату пошло дрянное вино,

Стеклярус да сверток сатина.

Тут виды — процентов на восемьсот,

Хотя б умерла половина.

Да, если триста штук доживет

До гавани Рио-Жанейро,

По сотне дукатов за каждого мне

Заплатит Гонзалес Перейро».

Так предается мингер ван Кук

Мечтам, но в эту минуту

Заходит к нему корабельный хирург

Герр ван дер Смиссен в каюту.

Он сух как палка. Малиновый нос,

И три бородавки под глазом.

«Ну, эскулап[75] мой! — кричит ван Кук, —

Не скучно ль моим черномазым?»

Доктор, отвесив поклон, говорит:

«Не скрою печальных известий.

Прошедшей ночью весьма возросла

Смертность среди этих бестий.

На круг умирало их по двое в день,

А нынче семеро пали —

Четыре женщины, трое мужчин.

Убыток проставлен в журнале.

Я трупы, конечно, осмотру подверг.

Ведь с этими шельмами горе.

Прикинется мертвым, да так и лежит

С расчетом, что вышвырнут в море.

Я цепи со всех покойников снял

И утром, поближе к восходу,

Велел, как мною заведено,

Дохлятину выкинуть в воду.

На них налетели, как мухи на мед,

Акулы — целая масса.

Я каждый день их снабжаю пайком

Из негритянского мяса.

С тех пор, как бухту покинули мы,

Они плывут подле борта.

Для этих каналий вонючий труп

Вкуснее всякого торта.

Занятно глядеть, с какой быстротой

Они учиняют расправу.

Та в ногу вцепится, та в башку,

А этой лохмотья по нраву.

Нажравшись, они подплывают опять

И пялят в лицо мне глазищи,

Как будто хотят изъявить свой восторг

По поводу лакомой пищи».

Но тут ван Кук со вздохом сказал:

«Какие ж вы приняли меры?

Как нам убыток предотвратить,

Иль снизить его размеры?»

И доктор ответил: «Свою беду

Накликали черные сами.

От их дыханья в трюме смердит

Хуже, чем в свалочной яме.

Но часть безусловно подохла с тоски, —

Им нужен какой-нибудь роздых.

От скуки безделья лучший рецепт —

Музыка, танцы и воздух».

Ван Кук вскричал: «Дорогой эскулап!

Совет ваш стоит червонца.