Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия - [148]

[471], Соломко[472]и много других). Меня раз едва миновала та же участь.

После Харькова был на заставе и потерял сознание. Ночью был бой, и мой эскадрон был окружен. Собрался с силами и вывел его, но когда присоединился к полку, пройдя 14 верст пешком, т. к. на коне замерзали (кони не кованы и холод), то оказалось, что у меня t 39,5. Сдал эскадрон и пошел в околодок. 5 дней ездил и мерз с околодком.

Забыл написать, что во всех селах, во всех хатах лежали больные тифами (сыпным и возвратным) и оспою. На шестой день увидел свой эскадрон, сел на коня и пошел с ним. В ту же ночь был ранен своим же конем в ногу, да так, что не мог одеть сапога. На другой день нас эвакуировали с Седлецким, раненным пулею в ногу. От Лозовой 5.XII до Ростова 18.XII ехали в невероятных условиях. Достаточно сказать, что из нашей теплушки мы выбросили 17 человек, умерших в пути. На их места были десятки желающих ехать. У Иловайской на наш поезд налетел другой, 10 вагонов разбито – сотни жертв. Мы отделались ушибами. У меня опять какой-то приступ. 18 дек<абря> в Ростове остановился у знакомых на день, а затем ген<ерал> Чекатовский (вот уж разочаровались мы в нем, как нач<альнике> крупных частей!) устроил в госпиталь. 21-го нас эвакуируют – вернее, говорят: «Кто может ходить, ищите перевозочных средств для всех и поезжайте в Батайск (11 верст), там сядете на поезд». У меня опять приступ, но зато нашего полка в госпитале было 5 человек, и меня доставили в Батайск. Оказался у меня возвратный тиф.

Далее без всякого ухода едем в Новороссийск. Теплушка кишит насекомыми. Над Седлецким и мною лежит сыпнотифозный. Совершенно не кормят. 24-го прибыли в Новороссийск. Nord-Ost, да такой, что одну теплушку перевернуло. 25-го выгружают и размещают в холодном здании гимназии, без дезинфекции, на носилках. На счастье встречаю К. Н. Зубову, московскую знакомую, которая служит сестрой. Взяла нашу палату и много сделала для нас, но на 5-й день слегла, а затем скончалась. 27-го я все же встал на костылях. Приехал Псиол, снабдил монетой и стал подкармливать. 30-го слег Седлецкий, а 2-го января 20 года и я, оба сыпняком. Седлецкий скончался. Сыпняков прибавилось – нашего полка (т. е. 12-й Див<изии>) Лермонтов, Белоусов, Нечаев[473], Войшвилло, Алпатов – и все лежим в двух палатах. Приехал в какую-то командировку Н. Д. Кузнецов. Он видал ген<ерала> Кийз (англичанина), с кот<орым> мы все были знакомы, и тот рассказал правду о фронте. (В это время большевики наступают на Тихорецкую и берут весь наш обоз, т<ак> ч<то> пропадают все вещи.)

Мы решили эвакуироваться за границу, но в последний момент все раздумали, и на пароход «Херсон» сели только я и корн<ет> Войшвилло, кот<орый> слез в Афинах. 28 февр<аля> «Херсон» вышел из Новороссийска. Посмотрели на Константинополь, на Пирей (с корабля, хорошо, что я их видал раньше), и пошли на о. Кипр в Фамагусту «в гости к английскому королю».

О Кипре буду писать завтра.

Кажется, пишу несвязно, но ведь за письмо сажусь вечером после работы. Хочется все написать, да трудно – уж очень много.

2 сентября

После долгого перерыва сажусь продолжать. За это время много изменилось в моем положении к лучшему. Продолжаю о Кипре.

Разместили в лагере для военнопленных, оставшемся после войны. Плохие деревянные бараки. Очень плохое питание и прекрасное отношение англичан. Мы все время оставались на офицерском положении, т. е. имели санитаров-греков – уборщиков лагеря, и никаких работ не требовали. Если уж кто доставал себе какую-либо работу (обычно физическую), относились оч<ень> сочувственно. Конечно, нашлись «офицеры», хамившие невероятно и скандалившие так, что их сажали в «калабушу», род карцера. Англичане таких старались изолировать, но своего доброжелательного отношения к другим не изменяли. Но голодали здорово! Два месяца сидели в карантине. Лагерь как лагерь – со всеми недостатками. Я попал скоро в маленький кружок, создавшийся сам собою, людей более развитых и не погрязших в мелочах жизни.

Стали издавать лагерный журнал «Киприда», и скоро организовали театр миниатюр типа «Летучей Мыши». Репертуар частью нашелся в лагере, а частью писали сами. Успех грандиозный, особенно у англичан. Я был директором и администратором этого театра. Материально было трудно провести без убытка, но пока мы были в лагере, кое-как перебивались.

Но вот сняли карантин; открыли ворота колючей проволоки, и все наши мечты о широкой деятельности рухнули. Кипр оказался бедным островом, для жителей которого театр был роскошью. Просуществовав три с половиной месяца, наше «Русское Зеркало» закрылось. А ведь силы были хорошие: Александриинская старуха Морева, Коршевская, премьерша Элиашевич, Сергей Горный[474], Аркадьев[475]и много других драматических и балетных актрис.

Постановки были на русский лад – тщательные и художественные.

Единственное, что мне дал театр, – это возможность объездить этот исключительно интересный исторический остров.

Кончился театр, и все мы, т. е. наш кружок, попали на голодную жизнь. Началась поголовная малярия, да еще в невероятнейшей форме.

У меня увлечение ваянием. Куда ни взгляни – мягкие породы мрамора. Начал резать – и говорят, довольно удачно. Резал сначала лошадей, собак, а затем портретные барельефы. Но голод брал свое. Надо было искать себе работу.