Лихие девяностые в Шексне - [24]

— Присмотра-то за ними на ферме нет. А на днях она загуляла. Вот и узнали. А на ферме телушечка отелилась. Вот и меняют. Правда, теленка — то им не отдают. Но хоть с молоком будут. Не надо ждать еще девять месяцев…

— Молоко-то принимают?

— Я сегодня понесла было, да опоздала. Велят к семи часам приходить, а я до семи пролежала. Больно уж и рано. Это надо в шестом вставать.

— А сколько дают за литр?

— Да, рубля три, а нет и четыре. Надо хоть на хлеб его поносить. Белый-то я не хотела брать, а продавец Люда говорит: «Возьми. Буханочка-то четыреста грамм. Всяко съешь». — Ой беда, ой беда! Эт-та масло по сто пятьдесят одному рублю разобрали не одну кипу. А в ней поди килограмм двадцать. Откуда-то все приезжают к нам и берут, и берут. Недавно Шурка Пронин наведывался в родные края и говорит: «У вас хорошо еще в магазине. Полдела жить. А у нас так ничего нет». — Он в Тихвине живет.

Вымыла посуду, Ополоски из тазика: «Уйдут на пойло», вылила в чугун. Вымыла под умывальником руки и вытерла о полотенце.

— Не пойдешь в баню?

— Нет, — говорю. — Я в ванной вчера вымылся. А ты?

— Да не знаю. Я тож. В прошлую-то баню у соседей мылась. Галина Иванова приглашает: «Иди. Мойся. Мы с Тамарой Милавиной хорошо намылись»…

Ставит пойло в печь. Затем насыпает в банку крупы курицам, туда же крошит хлеб. Десяток куриц мы купили и привезли недавно.

— Три раза в день кормлю, — сообщает мама. — Понесу. Хорошие стали…

Возвращается со словами:

— Какая к черту баня! У дома с ног сшибает. Етишкина мышь. Ой батюшки светы! Надо еще как-то воды добывать. Что Тимка? Хоть бы завтра-то постихло. Спаси и сохрани.

— Не переживай, — говорю. — Сейчас воды натаскаю.

Но мать не унимается:

— Ну иди Тимка. Настрогало-то как! Выше огорода. Надо еще лопатой тропу нащупать. Еще только начало марта по старому стилю. Раньше в такую-то погоду лежат на печи. У меня отец бывало говорил: «Стужи да нужды нет хуже». Притча-то есть про отца с сыном. Сын говорит: «Батька, вот если я один поеду, а завертка то у меня и оторвется? Как делу-то быть?» — «Ничево, — это батька. — Нужда придет, так привяжешь». — Отец-то умер, а сын поехал за сеном, а завертка-то и оторвалась. Он и давай кричать: «Нужда, нужда приди, у меня завертка оторвалась». —Кричал, кричал, а потом пришлось самому справляться. Нужда-то заставила.

Я взял лопату и пошел пробивать тропу. В прогоне, между двумя высокими огородами навило высокий и протяженный сугроб, который стал препятствием для подхода к водонапорной колонке. В детстве мы с этого сугроба катались на чунках — санках.

Снег слепит глаза. Я сразу же по пояс утонул в мягком сугробе. Начал потихоньку пробираться, работая лопатой как веслом. Колонка полностью занесена. Откопал.

Сын наливает в ведра воду. Их восемь штук. Я ношу. Мама открывает двери и чистит от снега мостки и у крыльца.

Вокруг бушевало. Поднимало железо вместе с рубероидом на одном из участков крыши.

В нашем краю деревни взад и вперед пробежал Сашка Ряхин. По-видимому искал свою мать. А она спустя некоторое время, шарашась, прошла с палкой в сторону своего дома. В такую погоду и в деревне не долго заблудиться.

Натаскали воды. Скипел самовар. Пришел снежный Тимошка.

— Куда? Иди отряхивайся. — Ворчит на него мама.

В её руках хрустит разрезаемая буханка разогретого хлеба…

ВАЛЕНТИН ЧИСТЯКОВ

Напились чаю. Дело к вечеру. Я и говорю:

— Пойду схожу к Валентину Чистякову.

Это мой одноклассник. Но ему сильно не повезло. Отслужил армию. Устроился работать шофером в одну из организаций Череповца. И, спустя некоторое время попал в аварию. Защемило между кабиной и дверкой. Отказали ноги. Сейчас передвигается при помощи рук и коляски. Правда, иногда выезжает на инвалидной машине. Пишет стихи. Я, по мере возможности, стараюсь навещать его.

— Иди, — одобряет мама. — Возьми молока. Может попьет.

— Давай!

Налила двухлитровую банку. Поставил ее в сетку. Пурга не утихает. Уже темно. Лишь редкие фонари освещают дорогу. Тимошка увязался за мной. Хвост виновато поджал. Идет крадучись В двадцати метрах от меня.

— Тимошка! — прикрикиваю.

Он останавливается, отстает. И опять крадучись догоняет. Строго оборачиваюсь. Он опять останавливается и сидит.

— Ну что, — говорю, — с тобой делать? Раз увязался, пойдем.

Он, еще не веря, что не прогоняю его, бросается со всех ног ко мне. Ластится.

— Иди, — велю, — вперед.

Тимошка, обрадовано, бросается вперед и бежит по завьюженной дороге. Снежинки блестят на его длиной шерсти.

Дом Валентина на новой улице за конторой. По правую руку второй после кирпичного двухэтажного двенадцатиквартирного, построенного в шестидесятые годы. Его дом брусчатый — двухжитейный (как сказали бы в прежние годы). Квартира друга с северной стороны, «лицом» к старой деревне. Окна светятся. Значит дома. Подхожу к двери, а они на половину завалены снегом. И вся северная стена дома на половину в снегу. Как по горке подошел к дверям.

Собака крутится у ног.

— Берусь за ручку. Пробую. Чуть- чуть подался верхний угол двери — значит не заперто изнутри. Постучал. Никто не отвечает. Да и что толку если и ответят? Дверь отворяется на улицу. Валенком отгребаю снег. Пространство между дверью и косяком от каждого моего усилия увеличивается. Тимошка мешается.