Лихие девяностые в Шексне - [25]

— Сиди, — говорю, — тут, жди меня.

А сам протискиваюсь в образовавшуюся щель и оказываюсь в темном коридоре. Нащупал внутреннюю дверь, постучался и отворил. В глаза брызнул свет. В передней комнате на коляске сидел Валентин. Он повернул ко мне голову.

— Можно, — говорю. — Ночной гость, да не званный, хуже татарина.

— Проходи, — обрадовался Валентин.

— Еле попал.

— Опять двери завалило, — выходя из соседней комнаты проговорила мать его, полногрудая женщина. Сыновья днем откапывали, да опять завалило. Да не раздевайся, валенки-то не снимай. У нас пол холодный.

— У меня носки теплые. А то с валенок натечет.

Обменялись рукопожатьями. Валентин как будто бы неплохо выглядел. Крепкий подбородок, мощное туловище. Но тело рыхлое, мягкое. Явно не хватает физического труда.

Он сидит у стола на котором утюг, ковш с водой и в нем марля.

Перехватив мой взгляд Валентин поясняет:

— Договор заключил о надомничестве.

— А что делаешь?

— Вяжу. Только сейчас закончил.

— А что вяжешь?

— Женские костюмы. Вот, видишь, — показывает он мне, — это перед, а это зад. Вместе де-тали сшивают и получается юбка. — И как бы оправдываясь добавляет: — Пенсии-то малова-то.

— И сколько за костюм?

— Да двадцать рублей…

…На другой день я проснулся в половине восьмого. Мама уже давно была на ногах. Сын на печке поёт непонятные песни. За окном белым бело.

— Сегодня нет такого ветра, — говорит она. — С неба снег сыплет. Валит и валит. Не вообразимо, что творится.

Наливает в самовар воды. Обрезает у хлеба корки. Мякиш крошит курицам, а корки кладет в пойло корове. К искрошенному хлебу добавляет перловой крупы и идет на двор кормить куриц и доить корову. Возвращается. Интересуюсь:

— Меньше чем вчера?

— Нет! Все однако доит. Семь литров. Больно хорошо. Сена бы ей побольше давать… Дойная корова. Три уж месяца после отела доит, четвертый. Если осень продоит, так хорошо. Хватит молока. Еду стала припрашивать. Закричит — то, закричит! Просит, чтобы почаще приносила. А на совхозном-то дворе чего просить? Там хоть заорись. Вечером надают и все. Да холодной водой коровушек напоят. Ой, господи помилуй! Вот как доярки-то ухаживают…

Процеживет молоко:

— Вам. С собой возьмете…

Наливает в калабашку котам:

— Не приедают молоко-то. Остается. Маркиз —то караулит. — Это про кота. — Там сидит. Не подойдет. Ждет когда эти наедятся… О господи, господи… Вчера Немаш корову-то ведет.

Вот здорова! Вот здорова!

— Убивать? — спрашивает внук.

— Не знаю чего…

Спрашиваю её про мать Валентина:

— Саня-то Чистякова с какого года?

— С двадцать восьмого, Маня Саннушкова — ее сестра, с семнадцатого, а Колька у них с двадцатого, но он уже помер. Коля Одинцов с двадцать четвертого. Это закадычный друг твоего отца. Он да и Иван Парамонович. Бывало уж они попили винца в молодости. Отец твой заготовителем был. Ездил по деревням, принимал пушнину, шерсть, шкуры. Деньги и друзья у него водились. А деньги всё пропивал! Случалось в старом доме за столом по восемь — десять мужиков сидело. Да не один-то день. Мне приходилось отогревать в чугуне красное вино в литровых бутылках, в «бомбах». Не откажешься. Кого только не было в доме. И Саша Беляев с Пестова, и Вася Милавин, и Проня Васильев, и Кешка Кириков из Заричнева, и другие из Нестерова, со Спиц с Катаева. Доходило до страсти — теленок ходит на лугу, а уже его шкуру пропивают. Когда отец помер друзья — то эти и хоронили его. Гроб сработали, Коля Одинцов ограду сковал. Спасибо ему. Прошло уж двадцать с лишним лет. Одинцовы и сейчас пьют. Недавно Тоня стоит в магазине. Просит вина, а ей не дают. Вышли мы с ней из магазина, а навстречу Коля бежит. Не смог ведь дождаться! Что, мол, не дают без талонов? Так я, сейчас дорогого на всю пятисотку куплю, и показывает бумажку. У них денег хватит. Они молодцы. Вон сколько деток подняли. Раньше присловили: «Шестеро робят, так и барина съедят». Помню в шестидесятом г оду мы вот в этот дом переехали. И что —то мне понадобилось. А жили-то мы худо. У меня на руках вас трое. Уже два года как не было отца. Я и пошла к Коле Одинцову.

— Наверное, надо было крышу крыть? — предположил я. — Крыша на дворе была вся трухлявая.

— Нет! Не помню уж за чем и пошла. А в доме-то у них такая хорошая обстановка. Горка и комоды и шкафы. А в те годы я надсадилась. Чуть не умерла. Лес — то мы сами рубили. С тобой да Ритой. Балан пилили. Гено Шириков надрал дранки. Спасибо ему! Крыша-то большая. Не мало было надо. А крыли два Кольки — Чешков и Смирнов.

— И Валька Суконщиков, — вставляю я.

— Нет! Валька перевозил наше тряхомудие на машине. Дали ему на полчаса. Яишница еще в кузове в сковороде ехала не дожаренная. А помню Валька как-то огород перебирал. А столбы-то старые от него распилили да накололи дров. А тут как раз кто-то на старой колхозной бане потолок порушил. И вот приходит бригадир Сашка Васильев. Глянул на дрова-то от столбов у печки. Да Попову потом и сказал: «Это Тая потолок в бане разобрала, да и топит». Попов-то повстречал меня и давай грозить: «Вот вы такие, сякие… Я тебя посажу».

А я ему: «Не разбирала я потолка. Мне туда и не залезти, а парень маленький»… Вот как нас притесняли. Теперь и Попов давно умер и Сашку бригадира Бог прибрал. Нельзя притеснять людей. На все Божья воля. Отец (муж) у нас тоже притеснял в свое время людей. Так и ему Бог убавил веку.