Лихие девяностые в Шексне - [23]

— Надо, надо, — машинально ей вторит внук, мой сын. Он сидит на печи. В доме, несмотря на то что были истоплены русская печь и подтопок, прохладно. Передний ветер уносит тепло через окна и стены старого ветхого дома.

— А,В,С, — повторяет вслух внук. Он читает книгу про шахматы и решает шахматные задачи. Разговаривает сам с собой:

— Дурак! Как щенка съедят…

Это он о какой-то шахматной фигуре.

— Чево? Кого съедят? — спрашивает мама. Возле неё крутится четверка кошачьих. Они ждут мясной косточки.

— Ишь, какая нахальница! — говорит она, отгоняет самую маленькую кошку, которая положила передние лапы на стол и тянет мордочку к дощечке, где мама разрезает на кусочки горячее мясо.

На улице у калитки заскулила собака. Начала скрестись лапами, открывать, подвывая, дверь. Это Тимошка просится домой.

— Сейчас, сейчас впущу, — слезая с печи, обещает внук.

Мохнатый и весь снежный. Круглый как ком Тимошка вбегает в дом и тут же бежит под стол, мордой отпихивает кошачьих и ловко отбирает у них косточки. Снег на нем тает, превращаясь в светлые, блестящие капельки воды.

Мама садится пить чай.

— Хороший чай! — прихваливает она. — Индийский. Вот только сладости нет. За три месяца талоны не отоварены. А пойду-ка к Чешкоре. Молоко ей надо отнести, да и в магазин надо заглянуть. Хлеба купить. Больше — то взять нечего. Да и, тот привозят не каждый день. Теперь он дорогой — по три рубля восемьдесят копеек. А был на днях по пять рублей двадцать одной копейке. Да вино у нас без талонов «Имбирное». Оно двадцать восемь градусов, стоит сто тридцать шесть рублей.

— Берут?

— Берут, да мало. На днях Грязнов огрёб бутылку. Я ему: «Уж больно дорого-то. Неужель, Коля, денег не жалко?» А он мне: «А чего их жалеть? Надо здоровье беречь».

Мама рассматривает привезенные нами десяток куриных яиц:

— Больно уж хороши яйца-то, крупные и как крашенные.

— Не крашенные, а порода такая, — поясняет внук.

— Порода? — переспрашивает бабушка. — У нас — то таких не будет яиц?

— У нас куплены белые курицы. И яйца будут белые…

— А там-то какие?

— Черные, рябые, японские, — перечисляет внук…

— Видела, — говорит мама, — в газете на рисунке, как мужик рассматривает объявление, что колбаса будет стоить тыщу пятьсот рублей. Так это для миллионеров. Они — то не умрут. А мы-то что будем есть? — спрашивает себя мама и тут же находит выход, — Давайте ярушку-то зарежем, да изварим на тушенку. Лиде в Киев пошлем. Только вот посылки — то туда теперь не принимают. Ни туда, ни сюда.

Одевает поношенную, черную, из искусственного меха шубу:

— Сегодня погода-то не из избы вон. А надо отнести молоко, да пройду еще туда, за хлебом.

Предлагаю:

— Давай я схожу.

— Нет! — слышу в ответ. Мне надо самой сходить к Чешковой…

Она ушла и какое-то время ее не было. Хотел уже идти встречать, но слышу — идут.

— Ой, давай скорее, — торопит, мама пропуская вперед Тимошку, у которого на носу целая копна снега, ну совсем нос носорога. Её лицо залеплено снегом. Шуба из черной превратилась в белую.

— Ой, еле пришла. Упала. Ладно хоть один раз. Ну так с ног и валит. Авария, говорят, под Светиловым. Шофера-то бедные. Ничего не видно…

Поставила сетку на стол. В ней две буханки черного и одна белого, облепленного снегом хлеба. Поминутно ойкая, она сняла шубу, стала стряхивать снег. А он прилип.

— Тяжелая. А была как пушинка…

Шубу она повесила на спинки двух поставленных в ряд стульев. Хлопочет по дому. И одновременно рассказывает:

— Продавец Люда Гумарова сведала, что соль будет стоить два рубля сорок, а спички по шестьдесят пять копеек. У вас-то спички сколько стоят?

— Семьдесят две копейки.

— Ну и у нас так же будут стоить. Черный-то взяла по три восемьдесят, а белый — два восемьдесят. Буханочка-то маленькая. Ой, надо чтобы водились деньги. Иначе голодища и холодища. Вывьет из сараев все сено. Долгая, протяжная весна…

— Чего тетка-то делает?

— Печку затопляет. А топила уже сегодня. Так выветрило! А и дров нету. Принесет сегодня Масленников или сноха, так хорошо. А нет, так завтра и топить нечем. Дровишек-то привозили ей немного, так все уж истопила. Ой Чешкова, ой Чешкова! Худое у нее житье.

Режет буханку:

— Идите обедать. Вот экая Евдокия Плющиха! В деревне-то еще можно жить… Эт-та многие молодые мужики хотели уехать. Заявления подали.

— Куда?

— Кто в Волково, кто в Федотово. Жен хотели тут оставить, а сами — уехать. А Веселов сказал: «Уезжаете? Сразу освобождайте квартиру, чтоб другие заезжали».

— А кто собирался уехать?

— Да много, говорят, заявлений. Вовка Одинцов, Сережка Чистяков… Вишь дело-то какое — негде женам-то работать. Все в садик лезут. А он не резиновый. Там места всем не хватает. А ферме, ведь, не про них. У Вовки так жена и вовсе не рабатывала. Ой матушки, ну и погода. Никак не стихает. — Господи Исусе. Милостливый господь. — Убирает со стола посуду. — Пестовы повели коровушку на совхозный двор. Такая чистая. Не хочется ей опять в грязь. Упирается. Там грязи по брюхо. И никак со двора навоз не вывезут. Пестовым и не хотелось бы вести. Ведь все таки три месяца у себя держали.

— А почему раньше-то не определили, что она не стельная?