Почти всю ночь Келайла провела в большой кухне, совсем одна, удивляясь тому, сколько немытой посуды скопила нарядная злая Нариша. Потом села чистить картошку, тупым ножом, который сунула ей хозяйка, придя проверить, как управляется неожиданная помощница.
— Смотри у меня, — предупредила, овевая девочку сладким запахом благовоний, — ложки все посчитаю, и вилки. Знаю я вас, бродяжек с тракта.
Гейто пришел, когда картошка и мясо уже булькали в большом котле посреди раскаленной плиты, а Келайла сидела рядом, осторожно подсовывая в печку хворост и тонкие поленца. От старика пахло вином и женскими духами.
— Прости, девочка, закрутился. И Нарише нужно было рассказать, как она тут, без меня. Сейчас прилегла, устала очень. Ты поела? Ну-ка, садись за стол, перекуси, а я послежу за печкой.
Келайла села за деревянный стол, придвинула к себе миску с остывшей кашей. Ела и слушала молча.
— Я ведь раньше моряком был. Молодой, жадный до всяких приключений. А стукнуло сорок, я и понял — устал качаться в гамаке, которых в нашем кубрике еще сто висят, и храпят в них такие же парни. Захотел спокойной жизни, и чтоб жена — своя, единственная. Решил вернуться сюда, а по дороге, когда ехал и шел пешком, то остановился в маленьком городе. Эх, я был — герой тогда. Плечи широкие, глаза — что морская вода на закате. Сундук вез с диковинами, а еще — ожерелье из красных кораллов, думал, как найду свое счастье, сам на нежную шейку и надену…Там в кабаке и приметила меня хозяйская дочка. Подавала мне ужин, после рядом присела, ручкой на стол оперлась, подбородок эдак сверху устроила. И такие глаза, слушает, вроде я ей главное счастье в жизни. В общем, как опустели мои миски, я пару кубков выпил, а очнулся — уже везу домой молодую жену, на шейке — коралловое ожерелье. Думал, куплю маленький домик, чтоб нас двое и может, детишки. Но Нариша сказала, в маленьком какая жизнь, так что все свои денежки я и потратил, на этот домину. Тогда вот все и началось. «Как кончились? Совсем кончились?»…
Он вполголоса передразнил голос жены. Вздохнул, поднялся, и сел напротив Келайлы.
— И все равно ее люблю. Любил — точно. Только нет нам теперь жизни вместе, ежели остаюсь дома надолго — сердце болит, ровно в нем дырки прогрызают жуки. Да и работать надо. А детишки… Видишь, нет у нас детишек. Наверное, я виноват, я же старик и всегда был. Когда ожерелье надел на ее шею, ей только семнадцать стукнуло, а мне уж за сорок перевалило. Хочешь совет от старого дурака, девочка? Как надумаешь замуж, не смотри в сундуки, не смотри на одежу. Да вот же — на лицо и то не смотри, и на то, широки ли плечи. Смотри, как сейчас смотришь, через все — сразу в сердце. Может быть, тогда и будет тебе счастье?
— Не знаю, — ответила ему Келайла, беря стакан с водой, а сама вспомнила — зеленые глаза и брови вразлет, гладкий лоб с красной отметиной.
И засмеялась печально:
— Да кому я нужна, слепая. Как… как землеройка.
Ни на следующий день, ни еще через день не выбралась Келайла из большого дома, уставленного вычурной мебелью, чтобы отправиться дальше с Гейто и его птицами.
Гости, званые Наришей, гуляли, ели и пили, а Келайла мыла посуду, носила в большую залу с огромным столом миски и блюда, тарелки и кубки. Уносила грязное в кухню, снова мыла посуду. После готовила новую еду, удивляясь, а кто же варил и жарил Нарише, когда ее — послушной Келайлы, не было в доме. Когда, наконец, веселье стихло, ей пришлось убираться в захламленных комнатах, наощупь вытирая пыль с полок, уставленных безделушками. И всякий раз она вздрагивала, комкая пыльную тряпку, когда за спиной раздавался пронзительный голос Нариши. Та подкрадывалась незаметно, фыркала, проводя пальцем по скатертям и столешницам, хватала за руку, ведя в другие комнаты и показывая, что еще сделать. А Гейто, которому жена без меры наливала крепкого вина, лежал, охая и держась за голову. Иногда вставал, пробираясь на кухню, тихо, чтоб не заметила суровая Нариша. Винился перед девочкой.
— Ты уж прости, Зоркий глазок, пока не уехал, нужно помочь по дому, починить что, мебель переставить. Сходить с Наришей по лавкам, у нее снова одежда старая. Так говорит. Еще денек, ну ладно, два или три. А как поедем…
Дальше он говорил совсем тихо, на ухо девочке, оглядываясь, чтоб не подслушала жена:
— Как поедем, я остановлюсь у лавки друга своего, Мелени, справим тебе нарядное платье и башмачки. Как обещал!
Келайла кивала. Улыбалась старику, жалея его. И уходила в большой сарай, накормить птичек и почистить клетки.
Но в тот день, когда, наконец, они собрались ехать, Нариша выскочила из дома, упирая руки в бока. Звеня браслетами и ожерельями, подняла над головой ту самую чашку, что лежала в сумке Келайлы, давно вымытая родниковой водой.
— Я с ней — как с дочкой родной! А она чашки из дома крадет! Говорила я тебе, Гейто, сгубит тебя глупая доброта, дурной ты был, дураком и помрешь. Вот, думала я не увижу, спрятала в сумку, на самое дно!
— Это моя чашка, — дрожащим голосом сказала Келайла, она стояла у повозки, поправляя упряжь на боках Кострана, — память. Из дома.
— Твоя? Ха-ха-ха! Да ты не знаешь, что на ней и нарисовано. А я все свои чашечки и тарелки — наперечет.
