Лев Толстой — провидец, педагог, проповедник - [44]

Неповторимость воплощения всеобщего, нравственного, трансцендентного, бесконечного заключается в том, что оно проявляется в действиях человека «чувствующего, страдающего, борющегося, надеющегося».

И здесь особую роль играет совесть, в понимании Толстого — интуитивный оценочный критерий, укореняющий человека в вечном, осуществляющий связь с Богом, истиной. Благодаря ей человек способен обнаружить тот единственный смысл, который содержится в каждой житейской ситуации и который иногда не осознается человеком, но заставляет его действовать тем или иным образом. Совесть является своеобразной стрелкой компаса этической оценки, поиска смысла: она одобряет или не одобряет. Работа совести направлена на поиск достойного конечного существования, понимаемого как вечное. Совесть начинает работать, когда человек сбился с пути. Поэтому в воспитании чрезвычайно важно тренировать, возбуждать, «оттачивать» совесть. Толстой гениально показал, что совесть — это иммунитет против конформизма и подчинения «власти урядника». «И как ни громко кричат страсти, они все-таки робеют перед тихим, спокойным и упорным голосом совести»[175].

Толстой оставил нам множество интересных наблюдений, касающихся того, как секуляризация общественного сознания, рационализация мышления вытесняют совесть, позволяют спрятать ее в карман. В его предупреждениях о возможности нравственного регресса общества некоторые современники по справедливости усматривали прозрения, связанные с эпохальными потрясениями.

Сейчас очевидно, что собственно педагогическая канва проблемы воспитания — цели и задачи, методы, результаты, взаимодействие воспитателя и воспитанника и т. д. — может быть понята только в контексте глубоких размышлений Толстого о становлении человека духовного и нравственного, о пути жизни, опыте и свободе, роли сознательного и бессознательного.

Толстой по-новому для своего времени объяснил саму деятельностно-смысловую природу усвоения духовной культуры на основе не нормы, закона, которые разверзали пропасть между познающим и духовной культурой, нравственностью, а на основе образа деятельности конкретной личности.

Лев Толстой на прогулке

Такая позиция Толстого позволяет утверждать, что он понимал творческий характер этики, выражавшийся как в механизме «присвоения», так и в серии творческих свободных действий, разрешении жизненных ситуаций, творении добра не безликого, а направленного на человека, природу, жизненные конкретные дела. И если это «присвоение» понимать онтологически, как перестройку сознания, овладение базовым нравственным действием различения добра и зла в ходе творческих нравственных актов, то тогда действительно исчезает абсурдное по сути представление о пропасти между познающим и познаваемым, тогда — человек в Боге, а Бог в человеке, как говорил Толстой.

Что же такое образ в понимании Толстого? Это не продукт, не результат, не «объективированные» духовные, нравственные ценности. Эти ценности могут повиснуть в безвоздушном пространстве, если они мертвы. Они тогда становятся образом деятельности, когда они воспринимаются как аспекты поведения конкретных людей. Лучшим примером для христиан был образ Христа — живого конкретного человека.

В трактате «О жизни» Толстой прекрасно описал момент онтологического преображения человека. При этом Толстой использовал не только пример жизни Христа, но и пример жизни любимого и рано ушедшего из жизни старшего брата Николая. Образ, воспоминание «тем живее, чем согласнее была жизнь моего друга и брата с законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть только представление, но воспоминание это есть что-то такое, что действует на меня, и действует точно так же, как действовала на меня жизнь моего брата во время его земного существования. Это воспоминание есть та самая его невидимая, невещественная атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании, точно так же, как она на меня действует и после его смерти. Это воспоминание требует от меня после его смерти теперь того же самого, чего оно требовало от меня при его жизни. […] Та сила жизни, которая была в моем брате, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня. […] …Мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но она входит в меня. Его особенное живое Я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому Я, становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою. […] Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей… растет, как все живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов»[176].

После прочтения такого прекрасного описания приходится только сожалеть, что все это было не востребовано психологами, философами, педагогами нашей страны.

Высказывания Толстого этого периода, касающиеся природы этического познания, по чисто внешним признакам принятого деления «идеализм — материализм», могли быть расценены как субъективно-идеалистические, так как для Толстого самое