Лев правосудия - [50]

Тетушка Воутилайнен и правда была не Афродита: груди напоминали пустые мешочки, бедра расплылись после беременности, на ногах виднелись шрамы от операции против варикозного расширения вен, на животе — от сделанного в конце пятидесятых годов кесарева сечения. В сауне рядом с ней оказалась девушка лет двадцати, сплошь покрытая татуировками, и тетушка, как художница, сразу принялась расспрашивать об этой нательной живописи. Большей частью изображения как-то касались семейства кошачьих, на правом плече красовались знакомые ушки с кисточками. Я не участвовала в разговоре, молча слушала, с чувством, что попала куда надо.

Когда мы наплавались и насладились прохладительными напитками, я рассказала Элли, что встретила ее знакомого, симпатичного молодого художника. Она не знала, что Транков пару лет назад похитил депутата Хелену Лехмусвуо, и сейчас я упомянула лишь о том, что Транков появился на открытии «Санс ном» и я узнала его благодаря нарисованному ею портрету.

— У него все хорошо, он уже не водит мусорный грузовик. Он же по образованию почти готовый архитектор и сейчас служит в строительной фирме Уско Сюрьянена. Посмотри, какая чудесная у него визитка.

Если я все же пойду на встречу с Транковым, мне понадобится страховка. Тетушка Воутилайнен была самым подходящим человеком: в случае чего она и опознает Транкова, и сумеет описать его в полиции, да и он, объявив себя законопослушным гражданином, едва ли причинит вред женщине на восьмом десятке.

— Очень рада это слышать! А как твои сердечные дела? Когда весной ты отправилась туда, в Италию, я ждала, что вот-вот раздастся звон свадебных колоколов.

Я принужденно улыбнулась. Пожалуй, я и сама на это надеялась тогда.

— Не все надежды сбываются, а этот человек… Словом, он не из тех, кто спешит жениться. Да и я не слишком стремлюсь замуж, мне моя жизнь нравится, как есть.

— А ты не предпочитаешь женщин? — спросила Элли таким тоном, будто интересовалась, люблю я больше черный чай или зеленый.

Я чуть не подавилась медовухой. Тетушка активно воевала с предрассудками и, по слухам, на экскурсиях для пенсионеров нередко вносила смятение.

— Возможно, я еще не встретила женщину своей мечты, — попыталась я пошутить. — Такое тоже было, но, пожалуй, Давида я любила, — призналась я, глядя, как девушка с «кошачьими» татуировками целеустремленно рассекает воду в бассейне. — Сейчас мне никто не нужен, я и так счастлива, — соврала я и взяла еще кусок яблочного пирога.

После бассейна я едва успела до закрытия почты забрать мою посылку. Я просила Хаккарайненов выслать только фотографии с похорон матери, но ящик оказался таким большим, что не мог содержать один альбом. Открыв его, я не знала, плакать или смеяться: Хаккарайнены не учли, что я работаю в ресторане. Майя напекла столько картофельных пирогов и булочек, что хватило бы на целую роту, вдобавок там были сушеные грибы, сушеные листья черной смородины для чая и укроп. Майя вложила открытку: дескать, листья собраны с ягодных кустов перед нашей избушкой в Хевосенперсет. Мы когда-то сажали их с дядей Яри. Я вскипятила воду и заварила чай.

На обложке альбома был изображен заход солнца над морем. Его цвета выглядели неправдоподобно яркими, а вот фотографии внутри уже поблекли — им ведь было не менее тридцати лет. На первой странице была только одна фотография: простой дешевый гроб моей матери с венком из розовых гвоздик. В голове начало гудеть, я не хотела смотреть эти снимки. На следующем развороте был опечаленный священник. Помню, как он погладил меня по голове и сказал, что мать сейчас счастлива на небесах и однажды я попаду к ней, если только буду послушной девочкой. Я спросила, когда это будет, и священник ответил, что до того пройдет еще лет семьдесят, мне же некуда спешить. До десяти лет я верила, что священник действительно знал, как долго я проживу.

На следующей фотографии я шла между бабушкой и дядей Яри по проходу в церкви к гробу. У бабушки был на шляпе траурный креп, скрывавший лицо. Дядя был одет в черный костюм с широкими штанинами. К моему выпускному он обзавелся новым костюмом, светло-серым. Моих волос тогда едва хватило, чтобы заплести косички с черными лентами, и они топорщились. На ногах у меня были лакированные туфельки. В одной руке дяди Яри моя рука, в другой венок из розовых и белых роз. Одну из них дядя дал мне, чтобы я положила на крышку гроба. Помню, как всхлипнул кто-то в зале, когда я сделала это и помахала маме.

Но я хотела увидеть фотографии не самой себя, а маминых друзей, и принялась листать дальше. Хаккарайнены здесь тоже присутствовали, у подростков был страдальческий вид. Самым странным выглядел стоящий в стороне молодой мужчина. Я вытащила фото из пластикового карманчика и увидела надпись на обороте: «Кари Суурлуото, кузен Кейо». На лице его еще виднелись рубцы от юношеских угрей, тонкие светлые волосы были завиты по моде того времени, костюм, слишком для него просторный, явно взят напрокат. Кари Суурлуото… То есть представитель мужской линии отцовского рода. Он был на несколько лет младше моего отца, но, возможно, кузены были близки. Уж не питал ли он нежных чувств к хорошенькой жене своего родственника?